Мост
Шрифт:
— Что говорить дальше, я и сам пока не знаю. Через год, на будущий сурхури, я доскажу свой рассказ. Может быть, быль будет прекрасней сказки. А сейчас каша давно поспела…
Каша даже остыла немного, но молодежи она показалась вкуснее, чем всегда.
…Закончилась полуночная трапеза, пропели полуночные петухи. Девушки и парни высыпали на улицу. Луна была скрыта облаками. Хведюк со своими подручными заранее втайне натаскал соломы для костров. Зар-Ехим присел на корточки перед первой копешкой — солома вспыхнула. Мальчишки, а потом и взрослые ребята с разбегу прыгали через пылающие костры. Хохот, веселые крики встретили первые часы нового года.
Тражук прыгать через огонь не стал, он одиноко побрел домой. Не видел он среди девушек «самую красивую», а на Кидери, как обычно, и не посмотрел. По сегодня он не думал о гордой дочери Мурзабая, все на память приходил ему Симун, все прикидывал, какой будет конец незаконченной сказки Шатра Микки.
А Кидери и Уксинэ издали от ворот дома Мурзабая любовались догорающими кострами.
— Пойдем в овчарню, погадаем! — нерешительно предложила Кидери.
— Фи, пачкаться в хлеву! — поежилась Уксинэ. — Лучше сбегаем к реке.
Девушки через задний двор вышли к берегу Каменки, осторожно легли рядом на девственно чистом снегу, лицами вверх, стараясь не попортить оттиски… Медленно разошлись по домам.
Кидери проснулась чуть свет и растормошила подругу: отправились смотреть, что сулит им судьба.
— В богатый дом выйду замуж, — шутя порадовалась Кидери. На отпечатке ее тела оказался колосок ржи.
— А я скоро умру, — с трудом выговорила Уксинэ, — Жизнь моя быстро пройдет, испепелится, как кучка соломы…
Па ее оттиск залетел пепел от вчерашних костров. Уксинэ уныло пошла к дому.
— Вранье все это, — крикнула ей вслед подруга. — Гадать надо было до ужина, а не после!
Уксинэ даже не обернулась.
— А я, думаешь, колоску обрадовалась, — смеялась Кидери, затаптывая снег. — Плевала я на богатый дом и богатых мужей!
7
Чрезвычайный большевистский комиссар Кобозев двинулся на Оренбург против десятитысячного войска белоказаков во главе армии из двухсот красногвардейцев. Василий Блюхер, направленный Самарским ревкомом в Челябинск, собирал силы для похода на Оренбург с севера. К моменту решительного наступления на белоказачьи войска красные комиссары собрали под советские знамена более трех тысяч красногвардейцев — рабочих Самары, Челябинска, Екатеринбурга, Уфы. Балтийские моряки под командованием мичмана Павлова прибыли из Петрограда но указанию Ленина.
В Оренбурге установилась Советская власть. Из тридцати двух комиссаров, бежавших из дутовских застенков, некоторые погибли в бою. Для живых работы невпроворот: надо было налаживать Советскую власть во всей губернии — в селах и станицах, да и Дутов еще не совсем сломлен. Комиссаров для руководства не хватало. В больницу, превращенную в военный госпиталь, назначили раненого комиссара Батурина: и лечиться, мол, там будешь, и комиссарить. Батурин был из тех большевиков, что вместе с Василием Блюхером прорвался к Челябинску. Он знал, что израненный Блюхер дважды попадал в армейский морг и его дважды спасали.
Комиссар в халате и белой чалме полулежал на диване в отведенной ему палате. Вбежавшая без стука сестра милосердия радостно сообщила:
— Николаев пришел в себя! Лежит и улыбается, а глаза еще мутные. Вроде смотрит и не видит.
Николаев! Это тот солдат, которого положили в палату тяжело раненным. Он долго не подавал признаков жизни, но за ним приказал наблюдать сам товарищ Кобозев.
Батурин вскочил, постоял минуту перед растерявшейся сестрой: он был ранен в голову — перед ним все поплыло от резкого движения.
…Прошло много дней, прежде чем улыбка раненого Семена стала сознательной.
— Где я? Что со мной случилось? — были его первые слова.
Семен сам все вспомнил. «Всех я обманул, и себя тоже. Плаги обманул, — сказал, что еду на съезд, попал на войну; дядю и Белянкина провел — отправился на съезд к эсерам, а перешел к большевикам; Воробьеву солгал — долго назывался здоровым; себя обманул — хотел держаться в стороне, а очутился в самом пекле…» И еще он мог бы сказать, что обманул врачей и смерть.
Разговаривать Семену не разрешали. «Как же это случилось? — ломал он голову. — Какой момент оказался поворотным? Кто помог? Радаев, Захар, братья Самарины? А Воробьев, маленький, быстрый, твердый, как камень. Куда-то спешит, говорит быстро, густо, иногда и слов не разберешь. А до чего дотошный: все вытянул про дядю, про его хозяйство и про двоюродного брата — Назара. И совсем неожиданно спросил: «Большевикам веришь?» — «Верю. Только большевики могут навести порядок», — ответил Семен. И тут на губах Воробьева Семен впервые заметил улыбку. А Воробьев спросил неожиданно и прямо:
— Готов ли ты воевать за Советскую власть с оружием в руках?
Товарищ Куйбышев, провожая бойцов на фронт, ската речь. Как живой стоит перед глазами Семена Валериан Владимирович. Высокий, плечистый, большелобый, кудлатый. И не поймешь, сколько ему лет. По глазам вроде бы молодой, а по резким складкам на лбу и около губ можно дать все сорок. Слов не смог бы повторить Семен, он запомнил только, что Дутов бесчинствует на Урале, а Каледин — на Дону. Какая тяжесть на плечах таких людей, как Куйбышев, Кобозев! А каково Ленину! Да, никак нельзя оставаться в стороне.
Дальше Семену и вспоминать-то особенно нечего. Погрузились в вагоны, доехали до какой-то станции. Потом начался бой. Семен с винтовкой наперевес бежал вперед вместе со всеми… Поступал, как все…
В одиночную палату Семена стал захаживать для бесед комиссар госпиталя, а однажды он привел с собой другого комиссара. Профессор не хотел постороннего пускать в палату, по сдался.
— Действуем но наказу товарища Кобозева, а ждать некогда, — заявил ему гость. — Дутов объявился в Верхне-Уральске, через час оба выезжаем туда.