Мост
Шрифт:
У Лизук от волнения так дрожали руки, что она разбила ламповое стекло.
— Иди домой, Тарас! — подала голос молодая майра. — Нельзя на улицу раздетым! Мужики пусть распрягают!
Лизук рассмотрела в окно: майра распахнула тулуп, обняла Тараса и протиснулась с ним в калитку.
— Ты, оказывается, уже большой, Тараска. Ростом начал брата догонять, — сказала майра уже в избе.
Смышленый Тарас понял: это Оля. О ней Румаш как-то рассказывал.
Оля сбросила тулуп, вошла в полуосвещенную переднюю половину избы, перекрестилась у порога и сказала приветливо:
—
— Здравствуй, пади-ка, — смущенная хозяйка исчерпала весь запас русских слов.
— Мама, засвети отцовскую лампу-«молнию», — потребовал Тарас. — Праздник у нас сегодня. Вот и к нам пришла масленица, — он взялся за тулупчик.
— Ты куда, Тараска? — спросила Оля. — Без тебя там управятся.
— Мы с дядей Кирилэ на лошадях съездим за соломой. Надо истопить печку и в той половине.
— Ай да Тараска! — рассмеялась Оля. — Да ты совсем как взрослый, обо всем успел подумать. А мы на гумно с тобой вдвоем съездим. Ты хорошо говоришь по-русски, не хуже брата, — продолжала она. В школу ходишь?
— В четвертый класс ходил…
— Ох ты! У вас даже четвертый класс есть. А почему говоришь «ходил»?
— Убили нашего учителя буржуи с Базарного конца. Большевиком он был. Его жена, Ксения Степановна, занимается с младшими, а с нами некому.
Во дворе Тарас отозвал дядю Кирилэ:
— А ты иди скорее в избу. Мы ведь похоронили и последнего братишку. Мама все время молчала, нынче в первый раз заплакала. Иди, а то еще разобьет стекло и от лампы-«молнии».
Тражук и Яхруш и два русских — Спирька и Филька шумно распрягали лошадей, устраивали их на ночь во дворе Захара. Дом ожил, снова засветился окнами, зазвучал веселым смехом, удивляя соседей. Догадливый Кирилэ привез с собой хлеба, снеди. На столе празднично пел самовар.
Утром Спирька, Тражук и Яхруш участвовали в совете старших.
— Продавать дом не стоит, — объявил Кирилэ. — Вернется Захар, сам решит. Пока увезем что сможем, а окна и двери заколотим…
Тарас показывал Фильке и Оле картинки, принесенные когда-то Румашем с Базарного конца.
Была у меня вся царская семья, — объяснял Тарас. — И отдельно царь, и отдельно царица были. Но я эти картинки все сжег.
— А генералов зачем оставил? — наседал на него Филька. — У тебя, может, еще и Дутов есть. Да я тебя за это запру в холодную мастерскую.
— Дутова нет, он не генерал, а только еще атаман, — серьезно отвечал Тарас. — Одного только выбросил, фон Рененкампфа. А этих подождем. Посмотрим, за кого они будут. Так и учитель нам говорил. Это вот Брусилов, это Алексеев, Иванов… А вот казак — Кузьма Крючков. Герой. Он наколол на пику двенадцать немцев. Солдат дядя Алюш, наш сосед, эту картинку велел порвать. Вранье, говорит, все. А вдруг не вранье?
— Генералов у тебя много, — сказала Оля задумчиво. — Вот если б были портреты отца и брата…
— Есть! — сверкнул глазами Тарас. — Отца-то у матери спрятан в сундуке, а братнин — вот он. Только он тут с еликовским черкесом.
Оля долго любовалась снимком, потом робко попросила:
— Отдай мне, Тарас? Я сберегу.
— Ладно уж. А мне будешь показывать?
— Обязательно, Тараска. Ты будешь ходить из Чулзирмы к нам в Сухоречку почаще.
Гости и хозяева погрузили на сани домашний скарб, заколотили дом и двинулись в Чулзирму. Сердце Лизук разрывалось: здесь в земле, на чужой стороне, оставались ее родные дети. «Ах, Сахгар. Зачем ты привез меня сюда и спокинул. Лучше бы мне и не выходить за тебя».
10
О Румаше ни слуху ни духу. Оля считает дни и часы, а сердцем чует — ждет напрасно.
Все кругом так же цвело и ликовало, как и в прошлом году в эту пору. Разноголосо звенел лес у Телячьего Табора, журчала вода на перекате, мягким зеленым ковром расстилалась трава. Оля на утренней зорьке стояла на берегу у переката, закрыв глаза. Вот откроет их и увидит рядом с собой Рому-Румаша в рубахе вишневого цвета и при галстуке…
Открыла глаза Оля и не удивилась, что нет его рядом, удивилась другому: на сердце потеплело. Оля, перейдя речку, вышла из рощи на поляну, остановилась над рекой. Здесь он — Тарас — брат Румаша, новый хозяин чугуновского омута. Мальчика за кустом не видно, но нависли над водой тонкие удочки. Оля тихонько свистнула. Маленький рыбак посмотрел вверх — никого. Оля схоронилась в кустах, засвистела громче. Тарас мигом взбежал на откос, оглянулся кругом, переводя дух. Внезапно какой-то вихрь налетел на него, поднял с земли, закружил на месте. Оля радовалась испугу ребенка.
— Осторожно, Олякка, запачкаешься! — крикнул Тарас, опомнившись. — Руки у меня мокрые, а ноги в грязи.
— Ничего, Тараска. Это не грязь, а песок. Да и никакая грязь к тебе не пристанет, пока ты маленький. Давай вместе посидим на траве, а рыбы тебя подождут. Все равно тебе не поймать золотой рыбы. Рано еще.
— Золотая рыбка — это сказка, — возразил мальчик.
— Да, сказка, — как эхо повторила Оля. — И золотая рыба сказка, и русский семик сказка…
«И Румаш — сказка», — хотела было добавить, по спохватилась, вынула из-за пазухи вышитый батистовый платочек, достала снимок:
— Хочешь взглянуть? Тоже, поди, соскучился?
— Угу.
— А как ты думаешь, Тараска, приедет он к троице или нет?
Мальчик промолчал. Нет, не приедет Румаш, не может он вернуться в такое время. Дутов снова собрал войско где-то между Стерлибашем и Оренбургом. Тарас много знает, да мало говорит… Оп получает письма от отца, от брата и от Симуна. Правда, Симун пичче пишет не ему, а Тражуку, но, чтоб письма не попали в руки дяди Павла, адресует их Тарасу.
Тражук сейчас живет прямо в поле, возле Камышлы. Тарас сначала читает письма, а потом, снова запечатав, передает их Тражуку через дядю Мирского.
— Думаю, что не приедет Румаш, — помолчав, сказал мальчик. — Еще больше развелось контров. А Румаш не может вернуться, пока не покончит со всеми контрами. И отец тоже. А до троицы — три дня.
Оля и сама знает, что не быть этому семику радостным, она начинает понимать: сила, что держит Румаша вдалеке от нее, сильнее любви. Оля ласково гладит мальчика по спутанным волосам: