Мост
Шрифт:
Но сурхури — праздник. Нельзя плакать в такой день. Мурзабай хлебнул еще самогону.
Сухореченские девушки в этот вечер гадали на женихов: бросали за ворота башмаки и валенки. Оля гадать не пошла. «Зачем? У меня все ясно. Муж мой — Румаш».
Оля три года ходила в школу, но училась плохо, дралась с мальчишками, не раз стояла в углу. Книжки дома еще иногда почитывала, а карандаш в руки не брала. Кое-как нацарапала первое и единственное письмо отцу на фронт. А вот Румаш, можно сказать, приохотил ее и к перу и к бумаге.
«Ах, Румаш-Ромаш, кареглазенький мой! — выводила она строку за строкой. — Уезжал ты — сказал: вернусь, сыграем свадьбу, построим новый мост между Сухоречкой и Чулзирмой. А заместо этого уехал на край света. Где ты? Позови меня к себе, Румаш: до Сибири пешком дойду. Закончил бы ты революцию к масленице. А дядя Коля опять уехал воевать — тоже за революцию, за Советскую власть. Да и Илюшка собирается».
В Чулзирме сурхури в разгаре. До крещенского вечера девушки будут собираться в улахи. На стол водрузят ведро с холодной водой из проруби. Побросают кольца в воду, запоют песни. Сколько колец брошено, столько песен будет спето. Когда последняя песня подойдет к концу, хозяйка улаха, засучив рукава, опустит руку в воду, загремит кольцами, гоняя их по дну ведра. Только замрет последний звук, вынет первое кольцо наугад. Побледнеет, заахает или радостно заулыбается одна из девушек, узнавая свое кольцо. Гадают девушки шесть вечеров подряд, но это с завтрашнего вечера. А нынче у них другая забота: варить кашу и кисель сурхури.
Девушки из Малдыгаса и Тепурама собрались к тетке Альдюк. Туда же явились и парни с торбами через плечо. Зар-Ехим подошел к хозяйке улаха.
— Идите с богом, — напутствовала она. — Принесите полные торбы крупы, муки, масла! И ложку не забудьте!
А обычай был такой: сперва мальчишки обегали дома — тоже с торбочками, — пели хозяевам песенки сурхури. Получали пирожки, йыву. Вслед за мальцами шли взрослые парни — желали хозяевам, чтобы овцы их были здоровы, ярки приносили ягнят. Парням в торбы насыпали все нужное для праздничной «каши сурхури».
Хведюк уже не мальчик, однако еще и не парень. Он больше всех знает песенок и прибауток.
— Выручай, братишка, будь атаманом мальчишек, — попросил его Зар-Ехим. — Без тебя они все напутают. Ты же у нас находчивый и смышленый.
Хведюк согласился, но с оговоркой:
— Чур, только к богачам не заходить. К ним стучишься долго, а получишь кусок заплесневелого пирога, а то и в шею.
Парни, вернувшись, передали полные торбы тетке Альдюк. В передней половине саманной избы расположи-лась шумная ватага под управлением Хведюка. Зар-Ехим хотел прогнать малолеток домой, но не тут-то было!
— Мы уйдем, но и сказочника уведем, — заносчиво бросил Хведюк, — Микки пичче, куда захочу, — за мной пойдет.
— Да мы тебя и не гоним. Пусть только мелюзга спать отправляется.
— Нет уж, дудки! — огрызнулся Хведюк. — Атаман уйдет с ватагой.
Но что за сурхури без сказок Шатра Микки! Зар-Ехим — ничего не оставалось — сдался. Хведюк торжествовал. Тут бойкого паренька позвала Кидери, что-то пошептала ему на ухо. Хведюк хлопнул себя по лбу: «Забыл, ухмах» — и выбежал из избы.
После ужина Плаги не задула лампу, хотя в их доме догорал последний керосин — дар Павла Ивановича.
— Пусть уж горит в честь сурхури, — заговорила жена Симуна чуть веселее обычного. — Может, и к нам зайдут на огонек ребятишки и парни славить сурхури. Жечь сегодня лучину не будем.
Тражук был только рад: можно за счет сурхури почитать книжку. Симун при разделе взял себе все отцовские книги, спрятал в сундук, а ключ от сундука отдал Тражуку, сказав: «На досуге почитаешь, а сам я их наизусть знаю».
Тетка Плаги, видать, уснула, укладывая сынишку. Тражук хотел было загасить лампу и полезть на печку, но в избу без стука влетел Хведюк и, обметая ноги веником, выпалил скороговоркой:
— Тражук пичче, тебя ждут на кашу сурхури, — и наклонился к уху: — Самая красивая девушка ждет.
Тражук не успел еще ответить — из передней избы вышла Плаги и печально запричитала:
— К нам ребята не дошли славить сурхури, и парии за крупой не заглянули. Стало быть, и за людей не считают! Малдыгасские нас забыли, малдыгасские не признали. Живем, как волки, где-то за гумнами. Без Симуна осиротели. Иди, иди, Тражук, отведай каши сурхури. А ты, Хведюк, возьми и от нас крупы и масла!
— Ой, Плаги ингэ, крупы и масла у нас и на будущий год для каши останется. Вот йыву, пирога — возьму. А за это спою, — и тут же стал приплясывать под свой такмак:
Тетке шерсть, а мне рога…
Тетка, дай мне пирога.
Если жалко, то уйду…
Дает, дает — обожду.
— Ну и артист ты, Хведюк, — засмеялся Тражук. — Кажется, и у меня зачесались пятки. Так и быть, пойду, исполню твою волю, тетка Плаги.
Хведюк подмигнул Тражуку: не тетки, мол, а девушки желание исполняешь.
Плаги расцвела, улыбнулась Хведюку, сунула ему полную торбочку с йывой и пирожками, а Тражуку протянула расписную деревянную ложку.
— Жил на свете один патша, — начал Шатра Микки свою сказку.
«Скоро год, как нет царя, а Микки пичче все еще про царей поминает. Уж лучше бы рассказал про деву с коромыслом, о которой говорила Кидери», — подумал Тражук. А сказочник откашлялся и, оглядев притихших парней, продолжал:
— Царя этого звали Мигулаем Вторым, а народ прозвал его Мигулаем Кровавым…
Тражук встрепенулся, парни переглянулись.
Объяснив, почему и за что Мигулая прозвали Кровавым, Микки рассказал, как убили деда царя Мигулая — Сандра Второго, объяснил, за что сложил голову старший брат Ленина, тоже по имени Сандр… Вот сказочник заговорил о Ленине и Октябрьской революции, о Советской власти, и тогда не только Тражук и старшие парни, по и мальчишки поняли, что совсем не сказку сказывает им нынче добрый Шатра Микки.
Тетка Альдюк открыла дверь, хотела предложить всем пока выйти из передней половины избы, чтобы подготовить стол к новогодней трапезе: каша и кисель были готовы. Тражук, сидевший ближе всех, дернул ее за фартук и приложил палец к губам. Альдюк помедлила, а потом и сама заслушалась. Вокруг нее сгрудились девушки, боясь упустить хоть слово из уст Шатра Микки. Вдруг он встал и неожиданно закончил просто и весело: