Мой брат Юрий
Шрифт:
Он сунул руку в карман, достал кисет, протянул мне:
— Давай закурим, солдат. В каких войсках служил?
— Валентин танкист,— опередил меня Юра.— Стрелком был на Т-34.
— Сродственники, выходит. По той простой причине, что я артиллерист.
Он кивнул на пустой рукав, заколотый булавкой.
— На Бородинском поле как раз и оставил. Про капитана Тушина читывали? Так вот и мы...
Рассказчиком бывший артиллерист оказался превосходным, он знал название буквально каждого села или городка, мимо которых мы проезжали, и много интересного о каждом
— Вы учитель? — спросил у него Юра.
— Нет, просто историей государства Российского весьма интересуюсь. А по профессии я бухгалтер.
Он снова свернул папироску, ловко управляясь одной рукой, показал за окно:
— А вот и Петрищево.
Юра вскочил с места.
— Та самая деревня? Где Зою казнили?
— Та самая...
Прощаясь с нами на Белорусском вокзале, усач погладил Юру по голове:
— Главное, юноша, духом не падай. Вспоминай почаще, по какой дороге в столицу ехал. Смелости прибавляет.
— Валя, а кто такой этот капитан Тушин, про которого он помянул? — глядя вслед безрукому бухгалтеру, спросил Юра.
Как ни обидно признаваться, в тот раз проявил я полнейшее невежество.
— Наверно, тоже какой-нибудь герой.
В Белокаменной
Вестибюли метро переполнены. Толпы людей на лестничных маршах, в переходах, на эскалаторах. Все бегут, торопятся все, кто-то нечаянно задевает тебя, кто-то наступает на ногу, и не всегда услышишь «извините».
— Валь, а куда это все так спешат?
— Тут, Юра, время ценят, живут по минутам.
Я крепко держу его за руку, боюсь, как бы не потерялся, не отстал в этой многоликой, говорливой, сумасшедшей массе людей. В другой руке у меня фанерный, сколоченный отцом чемоданчик с нехитрыми пожитками брата. А у Юры глаза разбежались — он торопится рассмотреть все: и расписные стены подземных дворцов, и вагоны электрички, и москвичей — шумных, веселых, немного нервных, но уверенных в себе.
Я и сам не очень-то частый гость в Москве, и чувствую себя стесненно. Представляю, как выгляжу я в своей не первой молодости гимнастерке среди нарядных жителей столицы, вижу Юру со стороны — коротко стриженного паренька в дешевых брюках и ситцевой рубашонке, и предательские одолевают меня сомнения. Ну, зачем приехали мы сюда? Неужто сможет прижиться здесь Юрка, стать своим человеком в этом пестром и шумном мире?
Моя неуверенность передается брату. Он крепко сжимает мою руку в своей.
— Ну что же вы путаетесь под ногами?
— Посторонитесь, товарищи.
Это все нам.
Наконец мы втискаемся в переполненный вагон, чьи-то локти остро упираются в наши бока, а мы стоим лицом к лицу, и я, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, рассказываю брату о берлинской подземке — во время войны видел я ее. В Берлине, рассказываю я, тоннели метро уже наших, и поезда неприглядней, и станции вовсе не похожи на дворцы.
— Я так и думал,— говорит Юра.— Так и думал, что наше метро должно быть лучше всех.
Выходим на станции «Сокол», разыскиваем дом, в котором живут родственники. В дверях встречает нас Прасковья Григорьевна, всплескивает руками:
— Наконец-то. А мы уж заждались. Савелий Иванович, уходя на работу, сказал, что если сегодня не приедете, вечером телеграммой вызывать будем.
Торопится усадить нас за стол:
— Подкрепитесь с дороги малость, а уж когда дядя Савва и девочки с работы придут, праздничный ужин устроим.
И минуты не может спокойно посидеть Прасковья Григорьевна: тащит с кухни тарелки с борщом, хлеб, какие-то закуски.
Юра зачарованно смотрит на стол — и ему и мне непривычно это обилие посуды, ножей и вилок, эти многочисленные яства; улучив момент, тихо говорит мне:
— Валь, давай-ка есть поменьше. У них ведь тоже семья, объедим...
Не знаю, каким образом услышала это Прасковья Григорьевна. Подошла к брату, положила руку на его плечо:
— Юра, чтобы я от тебя этого никогда больше не слышала. Договорились?
Юрка моментально стал пунцовым:
— Простите, тетя Паша.
Я взглянул на него и рассмеялся. Рассмеялась и Прасковья Григорьевна.
— Ничего, Юрушка, привыкнешь. Расскажи-ка лучше, как Москва тебе понравилась?
— Очень понравилась. Только народу везде слишком много.
— И к этому привыкнешь.
Вскоре вернулись с работы Савелий Иванович и Тоня с Лидой, наши двоюродные сестры. Из-за стола в этот день мы вышли не скоро.
День, кстати сказать, был субботний. Назавтра, в воскресенье, сестры показывали Юре столицу. Побывали они на Красной площади, в Историческом музее, в зоопарке. К вечеру Юрка, непривычный к московской сутолоке, едва на ногах стоял, но впечатлениями был, как говорится, перегружен.
Укладываясь на покой, нашел в себе силы вымолвить :
— Знал бы, что Москва такая интересная, еще бы раньше сюда приехал.
И тут же уснул.
Хождение по мукам
В понедельник мы втроем, Савелий Иванович, Юра и я, объехали все ремесленные училища Москвы. И везде слышали одно и то же:
— Набор окончен. Да и не принимаем с шестью классами.
Юра приуныл.
— Папа был прав. Надо в Гжатск возвращаться, семилетку кончать.
Прасковья Григорьевна, огорченная не меньше Юры, пыталась подбодрить его:
— Не горюй, Юрушка. Обязательно повезет, не может быть так, чтобы не повезло.
Вечером всех обрадовала Тоня:
— В Люберцах при заводе сельскохозяйственных машин есть училище. Говорят, там семилетка не обязательна.
Тоня, озабоченная судьбой брата, и с работы заблаговременно отпросилась.
— Завтра, ребята, поедем в Люберцы.
В Люберцах, однако, встретили нас неприветливо: от желающих попасть в училище не было отбою. В коридорах толкались переполошенные подростки, шепотом передавали друг другу новости, одну другой страшнее: