Мой брат Юрий
Шрифт:
Столпотворение.
Поднялись мы на второй этаж — там и увидели Владимира Ильича. Сидит за столом, бумаги какие-то подписывает. Очень занятой, видно.
Тут ему подсказали, что девушки-сандружинницы пришли. Он поднялся быстро так, подошел к нам, поздоровался. А мы по всей форме одеты: косынки на нас белые с крестами, сумки через плечо санитарные.
— Что же,— говорит,— девчата, не боитесь на фронт ехать? Не страшно?
Может, и побаивались мы, наверно, побаивались, но Ленину постеснялись в этом признаться. В один голос закричали:
— Нет, не боимся!
— Это хорошо,— он, значит, опять.— Вижу, смелые вы, заводские девчата. Помогите, помогите нашим мужчинам генерала царского одолеть. А
Оттуда, из Смольного, и ушли мы на фронт...
Рассказывала я все это Юре и не знала, не думала, какую заботу себе готовлю. Как пристал он с вопросами: а какой Владимир Ильич был из себя? А как он одет был? А как смотрел? Говорил как? Да похож ли он на портретах?
Измучил старуху — такой дотошный.
Однако и этим дело не кончилось.
В следующую субботу гомонят, слышу, за дверью. Открываю. Батюшки мои! — целую бригаду товарищей своих, ремесленников, привел.
Хотела поругать его, а он упредил:
— Теть Маш, ребята хотят про Ленина послушать.
Что ж, надо, значит, принимать гостей. И о Ленине им рассказывала, и о том, как с Надеждой Константиновной Крупской встречалась, разговор шел.
...Он никогда не забывал меня, Юра-то. И вырос когда, выучился, в космос слетал — все в наш дом заглядывал. Без подарков не заходил. «Зачем — скажу, бывало,— мне, старухе, отрез такой на «платье»? «Носи,— отвечает,— теть Маш, новое платье тебя моложе сделает». А то из-за границы штуку какую-нибудь мудреную привезет — не знаешь, как и подступиться-то к ней.
Очень внимательный был человек, наш Юра...» Вот что рассказывала мне Мария Тимофеевна. Знай князья Гагарины, что есть в нашей семье люди, причастные к Октябрю, к революции, вряд ли спешили бы они заявлять о своем «родстве» с нами.
Про Володину тетрадь и куст гортензии
Любопытные штрихи к биографии Юры — учащегося ремесленного училища вспоминает Надя Щекочихина, дочь Марии Тимофеевны. По возрасту Надя немногим старше Юры: в сорок девятом году как раз окончила среднюю школу, стала студенткой медицинского института. Юра, как уже сказано, был нередким гостем в доме тетки.
Он, рассказывает Надя, как-то естественно вошел в жизнь семьи, и если подолгу не появлялся в Клязьме — о нем скучали. Больше других тосковал по Юре его двоюродный братишка — девятилетний Володя. В такие годы подростки не могут жить без кумира, без опекуна, такого, чтобы малость постарше был, и силой отличался, и — при случае — мог наказать обидчика. В лице Юры и нашел Володя и кумира, и заступника себе. Впрочем, не только заступника... В начальной школе Володя — так уж сложилось — не очень дружил с грамматикой русского языка. Прознав об этом, Юра тотчас же добровольно принял на себя обязанности репетитора: занимался с Володей диктантами, разбирал правила, в дополнение к школьным задавал собственные уроки по предмету. И, надо сказать, дела у мальчика пошли на лад. А в семье Нади и ее мужа до сих пор хранится та детская Володина тетрадь с отрывками из книг, продиктованными Юрой, с выставленными им за каждый урок оценками, заверенными собственной подписью: Ю. Гагарин.
Разумеется, Володе, как и любому другому подростку на его бы месте, нравился в Юре не столько домашний учитель, к слову сказать, довольно требовательный, сколько старший товарищ по играм, по спортивным увлечениям. Быстрый, порывистый, Юра любил подвижные игры: баскетбол, волейбол, в зимние месяцы увлекался хоккеем, лыжами, коньками. И всегда — на спортивную площадку, на каток — тащил он за собой Володю. Хождения эти совместные даром не пропали: став старше, Володя добился высоких разрядов по легкой атлетике, лыжам и баскетболу.
Заядлый участник всех училищных кроссов, соревнований и состязаний, Юра был неравнодушен к спортивным значкам, во множестве носил их на гимнастерке. «Юрка, ты весь так и сверкаешь»,— подшучивали над ним родные. Чаще он смущенно улыбался в ответ, отмалчивался, а иногда, впадая в азарт, начинал демонстрировать свою силу: снимал гимнастерку, руку выше локтя опутывал нитками в несколько рядов, напрягал мышцы. Нитки рвались, к великой радости Юры и — особенно — Володи.
На втором году учебы в ремесленном Юра увлекся фотографией. Приобрел дешевенький «Любитель» и снимал все подряд — кошек, собак, облака, деревья, здания, людей. Подгоняемый нетерпеливым желанием увидеть, что получилось там, в кадре, днем «нащелкивал» пленку, а вечером торопился проявить ее, отпечатать снимки. Случалось, в самый разгар работы гас электрический свет, и тогда Юра звал на помощь Надю и Володю, заставлял их жечь спички — одну за другой, и при этом скудном освещении печатал фотографии... Мария Тимофеевна обнаружила как-то, что роскошный куст гортензии под окном — украшение и гордость дома — безнадежно погублен: завял, засох. Расстроенная, пошла по следам, как принято говорить, преступления и выяснила: ребята, увлекаясь, использованные проявитель и закрепитель выплескивали в окно, на гортензию, совершенно забыв о ее существовании. Конечно, фотомастерам нагорело, все трое извинились перед Марией Тимофеевной, но азарту у них не убыло. И по сей день уцелело несколько маленьких, потускневших от времени фотоснимков, сделанных рукой Юры.
Тут нужно сказать, что поругивала Мария Тимофеевна племянника очень редко. Ей нравились его подтянутость, собранность, нравилось, что не чурается никакой работы: воды ли принести, дров ли наколоть. Любил Юра мыть посуду — тут он был признанным мастером: мыл и быстро и чисто. «С Юрия пример берите,— наставляла Мария Тимофеевна родных детей,— все-то у него ладно и аккуратно, все к делу. Не зря в деревне рос — мужичок...»
И еще об одной веселой придумке брата вспоминает Надя.
Встречали новый, 1950 год. Молодежи очень хотелось, чтобы за праздничным столом вместе с ними посидела — пусть самую малость! — Мария Тимофеевна. Но тетка в эту ночь дежурила в поликлинике.
— Сейчас я ее доставлю,— пообещал Юра.— Одевайтесь и айда за мной!
Ребята оделись, вышли на улицу. Поликлиника неподалеку от дома была, и Юра велел Наде с Володей спрятаться за углом какого-то здания, а сам храбро постучал в двери медицинского учреждения. На стук вышла женщина в белом халате.
— Чего тебе, мальчик?
— Ой, тетенька, помогите скорее, у мамы роды начались,— запричитал Юра.— Скорее, а то поздно будет...
— Погоди здесь...
Женщина скрылась за дверью, а через минуту одетая, с сумкой в руках появилась на крыльце Мария Тимофеевна. Ребята выскочили из-за угла, со смехом подхватили ее под руки, привели домой, сняли пальто, платок. Поворчала на них Мария Тимофеевна, но, по всему видать, для видимости больше: довольна была, что праздничный перезвон кремлевских курантов услышала за семейным столом, в окружении детей.
«Как же нам было весело, радостно в тот вечер,— вспоминает Надя.— Все нас смешило. Мы пели, танцевали, дурачились. Юра очень любил музыку, очень любил петь... С чувством он пропел тогда пришедшую ему на память партизанскую песню «Ой, туманы мои, растуманы...». И мы вдруг поняли, что годы войны, годы фашистской оккупации еще свежи в его памяти... Веселье на какое-то время сменилось грустью. Но, видимо, это неизбежно, такой он праздник — Новый год: и радость, и печаль в обнимку ходят...»
Забегая вперед, скажу, что, закончив ремесленное, Юра оставил в доме тетки свою форменную куртку и ремень с бляхой «РУ». «На память»,— сказал он. В 1970 году эти вещи были переданы в музей Юрия Алексеевича в городе Гагарине.