Мой дом на колёсах (сборник)
Шрифт:
– Молодец, Котька! Молодец!
Рысь точно выполняет свои трюки: спрыгивает со столика, снова делает пируэт…
И вот номер окончен. Котька снисходительно принимает аплодисменты – она к ним привыкла: на репетициях я всех, кто ни проходил мимо, просила аплодировать. На арену полетели цветы. Цветов Котька никогда не видела. От брошенных нам букетов она пятится и цепочкой, которую я крепко держу, увлекает меня за занавес. Здесь я теряю сознание и падаю на пол. Подойти ко мне никто не мог: рядом была рысь, отогнать её струёй воды из брандспойта опасно –
А когда же я пришла в себя, увидела: лежит со мной рядом Котька и как ни в чём не бывало лижет мою руку.
Так прошла наша премьера, после которой я очутилась в больнице, а Котька, ни в чём не виноватая, решившая поиграть с незнакомым для неё платьем и случайно поранившая мне ногу, тоскливо сидела у себя в клетке.
Через два дня, когда мне стало легче, из дирекции цирка пришли со мной советоваться, что делать с рысью. Переправить ли её в зверинец или сдать на шкуру в краеведческий музей. Оставлять для работы животное, почуявшее кровь дрессировщика, опасно.
Я смотрела на пришедших ко мне людей и удивлялась. Неужели им непонятно, что Котька – год моей жизни, моё детище, с которым мне расстаться невозможно? Я ничего не ответила им, но они поняли, что расстаться с рысью я не могу. Из больницы они поехали в цирк. И там продолжали обсуждение: что же делать с Котькой? Среди стоявших около клетки была и моя мама. Она взяла палку с острым концом, несколько кусочков мяса и стала кормить Котьку.
Голодная рысь громко рычала и не хотела подниматься с места.
– Ну что же ты, Котька! – сказала мама. – Иди! Нельзя голодать, а то мне попадёт от твоей хозяйки.
Этими словами мама, сама того не зная, яснее ясного ответила на вопрос, который поставила передо мной дирекция цирка.
Котька была спасена и вместе с другими животными отправлена в Ленинград, где после выздоровления я должна была вновь выступать с ней.
Но случилось так, что больше я уже не видела ярко залитого светом манежа. Непоправимое горе неожиданно обрушилось на меня: погибла мама. Я поняла – в цирк вернусь не скоро. Есть такой старый неписаный закон циркового манежа: случись у дрессировщика горе или радость – чувства настолько огромные, что он не может скрыть их от своих животных, – то такой дрессировщик не имеет права выйти на манеж.
Я пришла проститься с Котькой, выпустила её в вольер. Она радостно заурчала и стала тереться о мои ноги, а я глядела на Котьку и не видела её. Мне было горько. Хотелось, чтобы снова раздался ласковый голос мамы: «Ты уже кончила репетировать? Пора!»
Но мамы не было. Было только большое, непоправимое горе, от которого я вдруг впервые потеряла самообладание и, прижав к себе Котькину голову, заплакала. Сейчас Котька могла бы порвать меня. Но она как будто всё понимала. И я чувствовала, как её шершавый язык лижет мои мокрые щёки, слышала вкрадчивое мурлыканье и ощущала, как, ласкаясь ко мне, Котька то выпускала, то прятала свои острые когти.
Потом Котька, словно читая мои мысли и видя мою беспомощность, осторожно высвободила из моих рук свою голову
Наверное, в этом странном поведении зверя сказалось его недоумение, ведь такой слабой ей не приходилось видеть меня. Но об этом я догадываюсь только сейчас, стоя на вокзале и ожидая поезда, с которым ехала Котька на свои гастроли, где выступала уже без меня.
…Мимо проходят люди. Их всё больше и больше. Они оживлены. Видимо, пришёл состав с нашими животными. Да, правильно. И вот я у клетки.
Передо мной большая, безразличная ко всему и уже незнакомая мне рысь.
– Котька! Котька! – повторяю несколько раз, стараясь быть спокойной, и не отрываясь смотрю на неё.
Рысь неподвижна.
– Котька!
Она шевельнулась и снова застыла, будто прислушиваясь.
– Котька! – уже с отчаянием кричу ей и прижимаюсь к самой решётке.
Вдруг Котька рывком вскакивает и, глухо заворчав, идёт на мой голос.
Подходит, неторопливо обнюхивает моё пальто и снова бредёт к себе в клетку.
– Котька!
Мне снова хочется позвать её. Однако это бесполезно: Котька лишь смутно помнит мой голос. Что ж, так и должно быть, ведь у неё теперь новый хозяин.
Чавка
Во всём была виновата только я.
Кошка металась около канавки, подбегала к самой воде, слегка намочив лапы, судорожно трясла ими и, надрываясь, жалобно мяукала. Невдалеке два пушистых котёнка испуганно жались друг к другу. Но кошка будто забыла о них. Она не сводила глаз с канавки, где, отфыркиваясь и быстро перебирая лапками, плавал маленький енот.
Мне было понятно кошкино волнение. Это было обычное волнение матери, и началось оно ещё с тех пор, когда кошкина семья неожиданно стала больше: появился приёмный сын – маленький енот Чавка.
С тех пор у мамы-кошки не было покоя. На прогулку, когда кошка выводила всю свою семью во двор, Чавка шёл охотно, но здесь-то кошку и ожидали самые невероятные сюрпризы.
Чавка шёл, как всегда, позади котят, и если те, храбро подёргивая кончиками хвостов, выступали воинственно и чинно, то Чавка не шёл, а плыл, переваливаясь с боку на бок.
И как кошка ни старалась, чтобы все дети её были как на подбор – величавы, статны, Чавка портил всю картину. Густая тёмно-бурая шерсть его свисала клочьями, и хоть кошка зализывала её своим шершавым язычком, всё равно ничего не получалось: вид у приёмного сына был по-прежнему неопрятный. Чавкина шёрстка лоснилась только тогда, когда енот пробовал охотиться.
Но и тут мама-кошка была им недовольна. Она учила детей быть храбрыми и смелыми, а Чавка был скорее любопытным. И порой, увидев мало-мальски интересующую его букашку, он останавливался, преспокойно усаживался на задние лапы и передними, словно руками, цепко держал букашку до тех пор, пока растерянная и поражённая непонятным поведением сына кошка не сбивала его лапой, и Чавка, ссутулясь, неохотно и безразлично снова передвигался на четвереньках.