Мой дядюшка Освальд
Шрифт:
Она остановилась и пристально посмотрела на меня.
В этот момент в моем мозгу тихонько звякнул предупреждающий сигнал. Но я не обратил на него внимания. Что бы ни случилось, я должен расположить к себе эту женщину.
— Боюсь, я не умею играть в регби, — заявила она. — Или в крикет.
— С теннисом у меня тоже все в порядке. Вот только ракетки у меня с собой нет, — сказал я, отправляя в рот очередной бутерброд. Мне нравился вкую анчоусов. — Мой отец говорит, что анчоусы портят вкус, и не позволяет подавать их дома. А я их просто обожаю.
Она глубоко вздохнула, и ее груди подпрыгнули, как два огромных мяча.
— Я
«О, Господи, — подумал я, — вот так влип».
— Я повергла вас в шок, мой мальчик.
— Нет.
— О, я вижу это по вашему лицу. Мне не следовало просить вас Вы так молоды. Вы слишком молоды. Сколько вам? Нет, не говорите. Я не хочу знать. Вы так аппетитны, но школьники — запретный плод. Какая жалость. Совершенно очевидно, что вы еще не знакомы с огнедышащим миром женщин. Наверное, даже не прикоснулись еще ни к одной.
— Ошибаетесь, леди Мейкпис, — обиделся я. — Я резвился с женщинами по обе стороны Ла-Манша. И на корабле в море.
— Ах, вы шалунишка! Я вам не верю!
Я все так же сидел на софе. Она стояла передо мной, открыв свой крупный алый рот. Она начинала задыхаться.
— Вы же понимаете, что я никогда не заговорила бы об этом, если бы Чарльз… если бы Чарльз не стал таким равнодушным, понимаете?
— Конечно, понимаю, — заверил я, пытаясь уклониться от прямого ответа. — Я прекрасно вас понимаю и сочувствую. И ничуть вас не виню.
— Вы говорите правду?
— Разумеется.
— О, какой славный мальчик! — выкрикнула она и набросилась на меня, как тигрица.
В последовавшей за этим сцене не было ничего примечательного за исключением, пожалуй, одного: ее светлость поразила меня своими упражнениями на софе. До сих пор я считал софу самым непригодным местом для плотских утех, хотя мне частенько доводилось развлекаться на них с лондонскими дебютантками, пока их родители крепко спали этажом выше. На мой взгляд, трудно придумать более неудобную вещь: с трех сторон она окружена мягкими стенками, а горизонтальная поверхность настолько узкая, что с нее постоянно скатываешься на пол. Но леди Мейкпис творила на софе чудеса. Для нее софа была чем-то вроде гимнастического коня, на котором можно прыгать, скакать, кататься и принимать самые немыслимые позы.
— Вы были учительницей физкультуры? — спросил я.
— Замолчи и сосредоточься, — отмахнулась она, раскатывая меня, как кусок слоеного теста.
Мне еще повезло, что я был молод и гибок, иначе наверняка бы что-нибудь сломал. Бедный старый сэр Чарльз, подумал я, через что же ему пришлось пройти в свое время! Неудивительно, что он решил выйти в тираж. Но ничего, посмотрим, что будет, когда он проглотит жука! Тогда уже ей, а не ему, придется просить о пощаде.
Леди Мейкпис, судя по всему, превосходно владела искусством перевоплощения. Через пару минут после нашего маленького приключения она сидела за своим столиком такая же спокойная и опрятная, как и в начале нашей встречи. Она выпустила пар и теперь напоминала удовлетворенного боа-констриктора — или, проще сказать, удава, — заглотившего живую крысу.
— Вот что, — проговорила она, глядя в листок бумаги. — Завтра мы устраиваем большой прием по случаю дня Мейфкинга.
— Но Мейфкинг отменили двенадцать лет назад, — удивился я.
— А мы все равно его празднуем, — заявила она. — Так вот. Адмирал Жубер не сможет прийти. Он отправляется с проверкой на флот в Средиземноморье. Не хотели бы занять его место?
Я с трудом удержался, чтобы не закричать «ура!». Это как раз то, что мне нужно.
— Сочту за честь, мадам, — ответил я.
— Большинство правительственных чиновников будут здесь, — сказала она. — И все послы. У вас есть фрак?
— Есть.
В те времена даже такие молодые люди, как я, никогда не путешествовали без вечернего костюма.
— Отлично, — кивнула она, внося мое имя в список гостей. — Значит, завтра в восемь часов вечера. До свидания, мой милый. Приятно было познакомиться.
Она вновь углубилась в изучение списка гостей, так что я сам нашел выход.
4
На следующий вечер ровно в восемь я явился в посольство, облаченный во фрак с белой бабочкой. В те времена в полах фрака были вшиты глубокие потайные карманы, и в эти карманы я спрятал двенадцать коробочек с одной таблеткой в каждой. Посольство сияло огнями, экипажи съезжались к подъезду со всех сторон. Повсюду сновали лакеи в униформе. Я вошел и направился к хозяевам.
— Мой мальчик, — приветствовала меня леди Мейкпис, — я так рада вас видеть, Чарльз, это Освальд Корнелиус, сын Уильяма.
Сэр Чарльз Мейкпис оказался маленьким человечком с элегантной седой шевелюрой. Его нездоровая на вид кожа напоминала пергаментную бумагу, обсыпанную коричневым сахаром. Все лицо, от подбородка до лба, было испещрено глубокими морщинами, и вместе с пергаментной кожей это делало его похожим на обсыпающийся терракотовый бюст.
— Так, значит, вы сын Уильяма? — сказал он, пожимая мне руку. — Как идут дела в Париже? Если я смогу быть чем-нибудь вам полезен, дайте мне знать.
Я шагнул в сверкающую толпу, — похоже, я оказался единственным мужчиной, который не нацепил на себя драгоценности, ордена и всевозможные ленточки. Мы стояли и пили шампанское. Потом нас пригласили к столу. Столовая произвела на меня сногсшибательное впечатление. За длинным, как поле для крикета, столом разместились более сотни гостей. У каждого прибора стояла карточка с именем. Мое место оказалось между двумя необычайно уродливыми пожилыми дамами. Одна из них была женой болгарского посла, другая — теткой короля Испании. Я обратил все свое внимание на еду, которая превзошла мои ожидания. Я до сих пор помню большой трюфель величиной с мячик для гольфа, приготовленный под белым соусом в глиняном горшочке с закрытой крышкой. И великолепную недожаренную камбалу, почти сырую в центре, но при этом очень горячую. (Англичане и американцы всегда пережаривают рыбу.) А вина! Эти вина просто невозможно забыть!
Но что, спросите вы, мог знать о винах семнадцатилетний Освальд Корнелиус? Хороший вопрос. Однако должен вас заверить, что знал он довольно много. Я не успел сказать, что мой отец любил вино больше всего на свете, даже больше женщин. Он был настоящим знатоком и отдавал предпочтение бургундскому. Он также обожал кларет, хотя всегда считал, что даже самый лучший кларет имеет легкий налет женственности.
— Лицо кларета, — говаривал он, — может быть красивее, а фигура лучше, но только бургундские имеют мускулатуру и силу.