Мой личный враг
Шрифт:
— Милицию вызывали? — спросил он грубо. — Вызовите, они хоть протокол составят…
— Она поправится? — вдруг спросил нервный иностранец. — Вы точно уверены, что она поправится?
Врач чуть не заскрипел зубами:
— Да говорят вам, нет никакой опасности! У нее два пореза, совершенно бессмысленных и не представляющих угрозы для жизни. Чистенькие, никакой инфекции, только крови много. Через две недели они заживут. Ну, через три. Если вы положите ее в хорошую клинику, и следов никаких не останется. Вообще никаких. Вы меня понимаете?
— А
— В обмороке она была очень недолго, — призвав на помощь все свое терпение, в который раз начал объяснять врач. Ему казалось, что он говорит с душевнобольным. — Она пришла в себя, заплакала, почувствовала боль, я вколол ей снотворное. — Он ткнул пальцем в ампулу со спиленной головкой. — Если повезете ее в больницу, я напишу вам, что именно я колол…
— Да, — сказал Филипп, — да, пожалуйста…
Фельдшер маялся у двери. Он был еще моложе врача, и ему давно уже надоела и эта квартира, и тупой иностранец, и его явно преувеличенные опасения за пострадавшую девицу. Интересно, в этих их Европах все такие пугливые суслики?
— Спасибо, — поблагодарил Филипп. — Спасибо.
Он забыл что-то еще, что обязательно нужно сделать… Что же? Ах, да… Заплатить.
Он вынул из бумажника деньги и протянул врачу. Должно быть, там было много, потому что врач вдруг перепугался.
— Что вы, что вы, не надо… — забормотал он, оглядываясь на фельдшера, у которого тоже стало растерянное лицо. — Нет, нет, я не возьму.
Филиппу было не до споров. Кроме того, ему хотелось, чтобы они поскорее уехали. Он чуть не за пазуху сунул деньги все еще что-то бормочущему врачу и вежливо сказал:
— Большое спасибо, вы очень нам помогли.
Врач дико на него посмотрел, стиснул в кулаке деньги и направился к двери. За ним — фельдшер. В ночной тишине Филипп отчетливо слышал, как они спускаются по лестнице, что-то громко обсуждая, как натужно и неохотно заводится мотор машины, на которой они приехали, и как она выезжает со двора, хрустя по намерзшему на асфальте льду.
Они остались вдвоем, Филипп и его жена. «Зачем я отпустил ее на эту дурацкую работу? — горестно думал Филипп. — Вполне мог бы не отпускать. Она послушалась бы. Она всегда всех слушается и меня бы послушалась…»
Он подошел к дивану и сел рядом на ковер. Александра дышала ровно, у нее было удивленное лицо и уже не такое безжизненное, как в первое мгновение, когда ему показалось, что она непременно умрет. Ухо перевязано, на щеке налеплен толстый больничный пластырь.
Как, должно быть, она испугалась! Или не успела?
Бедная, одинокая девочка, которую некому поддержать и которой приходится справляться с жизнью в одиночку.
— Я заберу тебя в Париж, — сказал ей Филипп по-французски. — Я не знаю, согласишься ли ты, но, если не согласишься, мы что-нибудь придумаем. И никто не посмеет тебя обидеть. Даже мой сын.
Зазвонил телефон, Филипп снял трубку.
— Я уже в подъезде, — сообщила трубка. — Врача привез. Он говорит, что все равно нужно будет в больницу, если ранение лицевое…
— Сейчас посмотрим, — сказал в отдалении чей-то голос, очевидно этого самого врача. Филипп поднялся с пола и вышел в коридор.
— А лифт не работает, что ли? — спросили в телефоне.
— Нет, — сказал Филипп. — Придется пешком.
— А этаж-то пятый… — с наигранным испугом проговорили в телефоне. — Прибытие откладывается на неопределенный срок. Кто знает, сколько потребуется времени, чтобы поднять себя по лестнице.
Но в гулком подъезде уже звучали шаги. Филиппу показалось, что поднимается человек сорок.
Он открыл дверь. Оказалось не сорок, а всего пятеро.
— Привет, — сказал Филипп. — Хорошо, что тебе удалось приехать.
В палате у Александры было просторно и красиво. Как в санаторном люксе, подумала она, хотя никогда не была в санатории, тем более в люксе. По ту сторону — зимний подмосковный бор, засыпанный снегом, а по эту — тепло, чисто, спокойно. Телевизор, ковры, цветы, картины.
Как бы дико это ни звучало, но ей нравилось здесь лежать.
Когда она проснулась и в недоумении уставилась в лепной потолок со старинной бронзовой люстрой, ей показалось, что ее похитили и держат в заложниках. Она резко села, намереваясь бежать, но в голове зашумело, в ушах зазвенело, в глазах потемнело, и побег пришлось отменить.
За окном в тихом и чистом зимнем бору начинались сумерки, и Александра, забыв про побег, легла на подушку и стала смотреть в этот меркнущий между соснами закат и вспоминать, как на зимних каникулах баба Клава возила ее, маленькую, на дачу. Как скрипел снег под полозьями санок, как здорово было идти с электрички к дому и предвкушать его ровное тепло — соседка всегда топила печь к их приезду. И на ужин в первый вечер всегда было что-то вкусное: «Докторская» колбаса с черным хлебом — сколько хочешь! — или ветчина в импортной банке, специально прибереженная в дорогу, и чай с конфетами, тоже пока не наешься.
Конечно, и в каникулы они с бабушкой работали не покладая рук. Вернее, работала бабушка и Александру заставляла. Ни разу в жизни Александра не видела ее без дела. Она была превосходная портниха, у нее был хороший вкус и необыкновенная ухватка, как сказали бы сейчас, профессионализм. Александра, томясь, шила фартуки, а бабушка — платья, блузки, брюки и даже пальто.
Но все-таки на каникулах бабушка загружала ее меньше.
У Александры были лыжи, довольно неказистые, но вполне подходящие для деревенских горок. И санки с загнутыми полозьями, очень красивые. «На них еще твой папа катался», — говорила баба Клава с гордостью, но папу Александра не помнила.