Мой мальчик
Шрифт:
– Понимаешь, я уверена, что ты и сам об этом думал, но, может быть, тебе просто нужно попытаться держаться от них подальше?
Они что, все думают, что он идиот? Думают, что каждое утро он просыпается с мыслью о том, что ему обязательно нужно отыскать тех парней, которые его обзывают, изводят на дерьмо и крадут его кроссовки, чтобы они смогли еще как-нибудь над ним поиздеваться?
– Я пытался. – Это все, что он смог сказать в тот момент. Он был слишком расстроен, чтобы добавить еще что-нибудь.
– Может быть, недостаточно сильно пытался?
Это был финал. Она сказала это не потому, что хотела ему помочь, а потому, что он ей не нравился. Все в этой школе его не любили, и он не мог понять почему. Всё, с него довольно, он встал и пошел.
– Маркус, сядь. Я с тобой еще не закончила.
– А я с вами закончил.
Он не представлял, что сможет сказать такое, и был поражен, когда сделал это. Он никогда не дерзил учителям, потому что в этом по большей части не было необходимости. Было ясно, что для своего первого опыта он выбрал не самую подходящую кандидатуру. Если уж решил поиметь неприятности, то, наверное, лучше начинать с малого, потренироваться на чем-нибудь. А он начал с самой вершины, и это было ошибкой.
– СЯДЬ!
Но он не сел. Он просто вышел из кабинета и продолжал идти.
Выйдя из кабинета миссис Моррисон, он сразу же почувствовал себя иначе, словно отпустил руки и парил сейчас в пространстве. Это было действительно волнующее чувство, гораздо лучше, чем то, что он испытывал, пытаясь удержаться за край, как прежде. Правда, прежде он не смог бы описать это как «висение на краю», но именно так оно и было. Он притворялся, что все идет нормально – не без проблем, но нормально, – но теперь, отпустив руки, он понял, что нормальным тут и не пахнет. В нормальнойситуации у тебя не станут воровать кроссовки. В нормальнойситуации учитель английского не будет выставлять тебя сумасшедшим. В нормальнойситуации в тебя не станут швыряться карамелью. И это только в школе!А теперь он стал еще и прогульщиком. Маркус шел по Холлоуэй-роуд в то время, когда все остальные дети… вообще-то, сейчас они обедали, но и после обеда возвращаться он не собирался. Скоро он будет идти по Холлоуэй-роуд (ну, может, не Холлоуэй-роуд, потому что он уже дошел почти до конца, а обед будет продолжаться еще тридцать минут) во время урока истории, и тогда он станет настоящим прогульщиком. Ему было интересно, все ли прогульщики начинают, как он, и всегда ли этому предшествует разговор с миссис Моррисон, после которого они теряют самообладание и уходят из школы. Видимо, так оно и происходит. Ему всегда казалось, что прогульщики – совершенно особый сорт людей, не такие, как он; что прогульщиками рождаются, но, как видно, он ошибался. В мае, до переезда в Лондон, когда он доучивался последнюю четверть в своей старой школе, к прогульщикам он ни в коей мере не относился. Он приходил в школу, слушал, что ему говорят, делал домашнее задание, проявлял активность. Но прошло полгода, и все постепенно изменилось. Такое, должно быть, происходит и с бродягами, подумал он. Однажды вечером они выходят из дому и думают: «Посплю-ка я сегодня на ступеньках этого магазина», а сделав это однажды, они меняются, и бродягами они становятся именно из-за этого, а не из-за того, что им негде переночевать. И то же самое с преступниками! И с наркоманами! И… В общем, он решил об этом больше не думать. Ведь если мыслить в том же духе, то его выход из кабинета миссис Моррисон можно представить как поворотный момент, изменивший всю его жизнь, а к этому он готов не был. Он не желал становиться ни прогульщиком, ни бродягой, ни убийцей, ни наркоманом. Его просто достала миссис Моррисон. В этом, видимо, и заключалась разница.
Глава 20
Уилл обожал ездить на машине по Лондону. Ему нравилось оживленное движение, которое позволяло ему представить, что он спешит, и давало редкую возможность почувствовать злобу и раздражение (в то время как все остальные ищут способы выпустить пар, Уилл искал способы его аккумулировать). Ему нравилось ориентироваться в городе, окунаться в течение городской жизни. Чтобы колесить по Лондону, не нужно ни работы, ни семьи – нужна только машина, а она у Уилла была. Иногда он ездил просто ради собственного удовольствия, иногда – из желания послушать музыку на такой громкости, которая неизбежно вызвала бы гневный стук соседей в дверь, в стену или потолок, если слушать в квартире.
Сегодня он убедил себя, что должен поехать в супермаркет «Вэйтроуз», но, если быть честным, настоящей причиной было то, что ему хотелось попеть во всю глотку под альбом «Невермайнд», чего он не мог сделать дома. Он обожал «Нирвану», но в его возрасте это было запретным удовольствием. Вся эта злоба, боль и ненависть к самому себе! Уиллу это, конечно, иногда поднадоедало, но не более того. Громкая и агрессивная рок-музыка теперь заменяла ему настоящие чувства, а не отражала их, но он из-за этого не переживал. А какой смысл в настоящих чувствах?
Как раз началась вторая сторона кассеты, когда Уилл заметил Маркуса, семенящего по Аппер-стрит. Он не виделся с ним со дня происшествия с кроссовками и не очень-то к этому стремился, но тут внезапно почувствовал крошечный всплеск нежности к нему. Маркус был настолько погружен в себя и до такой степени не обращал внимания ни на что вокруг, что нежность, наверное, была единственно возможной реакцией на это зрелище: казалось, этот мальчишка не просит ни о чем на свете и в то же время так во многом нуждается.
Нежность, которую почувствовал Уилл, была недостаточно сильной для того, чтобы остановиться или даже посигналить: Уилл понял, что противостоять своей привязанности к Маркусу гораздо легче, держа ногу на педали газа, в прямом и переносном смысле. Но было странно видеть его бесцельно бродящим по улицам среди бела дня… Что-то в этом показалось Уиллу странным. А что тут странного? Просто никогда прежде Уилл не видел его при свете дня – только в сумерках зимнего вечера. А почему он видел его исключительно в сумерках зимнего вечера? Потому что Маркус заходил к нему только после школы. А сейчас было чуть больше двух часов дня. Сейчас Маркус должен быть в школе. Чушь.
Уилл вступил в схватку со своей совестью, повалил ее на землю, навалился и не отпускал, пока она не заткнулась. Почему его должно волновать, ходит Маркус в школу или нет? Зададим вопрос по-другому: насколькоего волнует, ходит Маркус в школу или нет? Ответ: не особенно. Уже лучше. Он поехал домой.
Ровно в 4:15, как раз посередине «Обратного отсчета», зазвонил звонок. Если бы Уилл не видел, как Маркус прогуливал школу сегодня днем, он бы не обратил внимания на время его прихода, но теперь было абсолютно очевидно: Маркус решил, что его приход раньше 4:15 вызвал бы подозрения, поэтому рассчитал его с минутной точностью. В любом случае это не имело значения, потому что Уилл не собирался его впускать.
Маркус позвонил снова, Уилл снова его проигнорировал. После третьего звонка он выключил «Обратный отсчет» и поставил диск «Ин утеро» в надежде, что «Нирвана» заглушит звук лучше, чем ведущий телешоу Кэрол Вордерманн [41] . Когда пошел «Мятный чай», восьмая или девятая песня на диске, он был сыт Куртом Кобейном и Маркусом, вместе взятыми: Маркус за дверью явно слышал музыку и аккомпанировал, нажимая в такт кнопку звонка. Уилл сдался.
– Ты не должен сюда приходить.
– Я пришел попросить тебя об одолжении. – Ничто в выражении лица или голосе Маркуса не выдало ни малейшего неудобства или усталости от примерно тридцати минут непрерывных звонков в дверь.
Они немного поборолись ногами: хотя Уилл преграждал Маркусу путь, тот все же смог прорваться в квартиру.
– О нет, «Обратный отсчет» уже закончился. Ну что, этот толстый парень наконец вылетел?
– О каком одолжении ты хочешь меня попросить?
– Хочу, чтобы ты сводил меня и моего друга на футбол.
– Тебя может сводить мама.
– Она не любит футбол.
– Как и ты.
– Теперь люблю. Мне нравится «Манчестер юнайтед».
– Почему?
– Мне нравится О’Бэйн.