Мой мальчик
Шрифт:
Но из всего того, что делало его настолько отличным от других, он считал это самым главным. Вот почему он носит одежду, над которой смеются другие дети, – оттого, что у них как-то раз состоялся разговор о моде и они решили, что следовать моде – глупо. Вот почему он слушает старомодную музыку или такое, о чем никто вокруг и слыхом не слыхивал, – оттого, что, обсуждая современную поп-музыку, они решили, что для звукозаписывающих компаний это просто способ зарабатывать деньги. Вот почему ему не разрешали играть в компьютерные игры, где было насилие, или есть гамбургеры и так далее и тому подобное. И он соглашался с мамой по всем вопросам, хоть и не был с ней согласен по-настоящему – просто он ей проигрывал в спорах.
– Почему бы тебе просто не сказать мне, что я должен делать? Почему мы всегда должны все обсуждать?
– Потому что я хочу научить тебя думать собственной головой.
– Это и есть
– Какой план?
– Ну, помнишь, ты сказала недавно, что знаешь, что делаешь.
– В каком смысле?
– В смысле того, как быть мамой.
– Я так сказала?
– Ага.
– Ну да. Конечно, я хочу научить тебя думать собственной головой. Все родители этого хотят.
– Но всегда происходит одно и то же: мы спорим, я проигрываю и делаю то, что хочешь ты. Можно было бы сэкономить время. Ты могла бы просто сказать, что мне запрещается делать, и закончить на этом.
– Для чего ты завел весь этот разговор?
– Просто я пытаюсь думать собственной головой.
– Хорошо.
– Я подумал своей головой и решил, что хочу заходить к Уиллу после школы.
– Ты же уже проиграл этот спор.
– Мне нужно общаться с кем-то, кроме тебя.
– Как насчет Сьюзи?
– Она такая же, как ты. А Уилл не такой, как ты.
– Нет. Он лжец, он ничего не делает и…
– Он купил мне эти кроссовки.
– Да. Он богатенький лжец, который ничего не делает.
– Он знает все про школу и тому подобное. Он разбирается в жизни.
– Он разбирается в жизни! Да он даже не подозревает, что он родился на свет.
– Теперь ты понимаешь, о чем я? – Он был в отчаянии. – Я думаю собственной головой, а ты просто… ничего из этого не выходит. Ты выигрываешь в любом случае.
– Потому что ты не можешь аргументировать свое желание. Недостаточно заявить, что ты думаешь собственной головой. Ты еще должен доказать это.
– Как мне это доказать?
– Приведи мне вескую причину.
Он мог привести ей причину. Конечно, причина липовая, даже говорить стыдно, и он был почти уверен, что она вызовет у нее слезы. Но зато это веская причина, которая заставит ее замолчать, а если именно это и требуется, чтобы победить в споре, то он воспользуется ею.
– Мне нужен отец.Она и вправду замолчала и расплакалась. Сработало.
Глава 18
Девятнадцатое ноября. Чертово девятнадцатое ноября. Это определенно новый рекорд, мрачно заметил Уилл. В прошлом году это было чертово двадцать шестое ноября. Уже много лет он не дотягивал до декабря; он предвидел, что лет в пятьдесят-шестьдесят первое исполнение «Суперсаней Санты» он будет слышать в июле или августе. В этом году первой стала уличная музыкантша у подножия эскалатора на «Эйнджел стэйшн», веселая и симпатичная молодая девушка со скрипкой, которая явно пыталась подзаработать в дополнение к своей консерваторской стипендии. Уилл бросил на нее такой злобный взгляд, на какой только был способен; взгляд, в котором читалось, что он не только не собирается давать ей деньги, но и с удовольствием расколотил бы ее скрипку да и ее собственную голову о ступени эскалатора.
Уилл ненавидел Рождество по вполне понятной причине: люди стучались в его дверь, чтобы спеть песенку, которую он ненавидел больше всего на свете, и хотели получить за это деньги. В детстве было еще хуже, потому что его отец тоже ненавидел Рождество – по вполне понятной причине: оно служило ему ужасным напоминанием того, какой он неудачник (хотя пока Уилл не стал старше, он не понимал, что эта причина вполне понятная: прежде он думал, что его папу просто воротит от этой песни, как и всех остальных). Частенько у его отца брали интервью про «Суперсани Санты»: корреспонденты всегда спрашивали, что он еще написал, и он рассказывал им, а иногда даже играл или показывал пластинки, на которых были другие сочиненные им песни. Их лица принимали смущенный вид, они сочувственно хмыкали и говорили, как трудно живется всем тем, кто известен единственным сочинением, созданным много лет назад, и спрашивали, не разрушила ли эта песня его жизнь и не жалеет ли он, что вообще ее написал. Отец злился, бранил их за высокомерие и называл бесчувственными болванами, они уходили, он горько сетовал, что эта песня разрушила всю его жизнь, и жалел, что он вообще ее написал. Один из корреспондентов с радио, вдохновленный интервью с Чарльзом Фриманом, даже сделал целую серию передач «Король на час» о людях, которые написали единственную известную книгу, или снялись в каком-то одном фильме, или сочинили одну знаменитую песню; у корреспондента хватило наглости попросить его о втором интервью, и, вполне понятно, отец Уилла ему отказал.
Поэтому Рождество было временем злобы и обид, сожалений и
Но все изменилось. Его отец умер, а они с матерью потеряли связь с его сводными братом и сестрой, которые все равно были взрослыми и скучными. Рождество он обычно проводил в семьях друзей или подруг, и единственным напоминанием о том времени оставались «Суперсани Санты» да чеки, которые катились к нему на «санях» по белому снегу. Но ему этого было больше чем достаточно. Уилла всегда интересовало, есть ли на свете еще хоть одна такая же глупая песенка, в глубине которой кроется столько же боли, отчаяния и разочарований. Вряд ли. Может быть, бывшая жена Боба Дилана не часто слушает песню «Кровь на рельсах» [40] ; но «Кровь на рельсах» – это другое дело: в ней ведь и поется о горе и страданиях. В «Суперсанях Санты» ничего такого вроде бы не было, но всякий раз, слыша ее в лифте универмага или по громкоговорителю в супермаркете в дни перед двадцать пятым декабря, он чувствовал, что ему необходимо глотнуть чего-нибудь покрепче, или сходить к психоаналитику, или от души поплакать. Может быть, где-то в мире есть такие же, как он; может, ему следует создать группу поддержки «Популярные свежие хиты», на собраниях которой богатые и озлобленные мужчины и женщины будут сидеть в дорогих ресторанах и разговаривать о собственных кошмарах: «песиках», «птичках», «бикини», «разносчиках молока» и всяких ужасных танцульках.
На это Рождество у него не имелось ровным счетом никаких планов. Подружки у него не было и, следовательно, не было родителей подружки; и хотя у него были друзья, к которым он мог бы нагрянуть, ему этого делать не хотелось. Он останется дома, посмотрит тысячу фильмов, напьется и обкурится. Почему бы и нет? У него, как и у всех, есть право на отдых, даже если отдыхать ему и не от чего.
Если первым, о ком он подумал, услышав скрипачку в метро, был его отец – неистребимый дух праздника Рождества из его прошлого, – то вторым стал Маркус. Непонятно почему. Он не слишком часто вспоминал о нем после случая с кроссовками и не видел с тех пор, как Фиона выволокла сына из квартиры Уилла на прошлой неделе. Может быть, он вспомнил о нем потому, что Маркус был, по сути, единственным ребенком, которого он знал, хотя Уилл и сомневался в том, что он достаточно сентиментален, чтобы верить в отвратительное заблуждение, будто Рождество – это праздник детей; более правдоподобным объяснением было то, что он провел некую параллель между детством Маркуса и своим собственным. Не потому, что был тогда зубрилой в немодных кроссовках, – напротив, он всегда носил правильную обувь, правильные носки, правильные брюки и правильные рубашки и делал правильную стрижку у правильного парикмахера. В этом, по мнению Уилла, и заключался смысл моды – она позволяет тебе быть с крутыми и сильными и находиться по другую сторону баррикад от отверженных и слабых. К этому Уилл и стремился, а чтобы успешно избегать нападок, он сам нападал на других, активно и с удовольствием.
Но обстановка в доме Фионы во многих отношениях напоминала дом Фриманов: в нем царила та же атмосфера безысходности, разбитых надежд, неразберихи и просто откровенного психоза. Конечно, Уилл рос, купаясь в деньгах, а у Маркуса не было ни гроша, но, чтобы стать психом, деньги не нужны. И что с того, что Чарльз Фриман прикончил себя дорогим виски лучших сортов, а Фиона пыталась отравиться дешевыми транквилизаторами? Эти двое все равно нашли бы о чем поговорить на вечеринке.
Уиллу не очень понравилась такая параллель, потому что это означало, что, имей он хоть каплю порядочности, он должен был бы взять Маркуса под свою опеку и, используя собственный опыт жизни с ненормальным родителем, помочь мальчику обрести душевное спокойствие. А делать это ему не хотелось: требовалось слишком много усилий и контактов с людьми, которых он не понимал или которые ему не нравились; поэтому он предпочел смотреть «Обратный отсчет» в одиночку.
Но в любом случае он забыл, что не может полностью контролировать свои отношения с Маркусом и Фионой. В проклятый день двадцатого ноября, после чертова девятнадцатого ноября, когда он уже почти решил, что Маркусу придется обойтись без его помощи, Фиона позвонила ему и начала нести по телефону всякую чушь.
– Маркусу не нужен отец, а уж такой, как вы, и подавно, – сказала она.
Уилл совершенно растерялся уже в начале разговора. До этой фразы он всего-то и успел произнести хоть и немного настороженное, но все же вполне дружелюбное «Здравствуйте, как поживаете?».