Мой мальчик
Шрифт:
– Чего-нибудь хочешь? Чашку чаю, или колу, или еще что-нибудь?
– Да, давай.
Маркус пошел за ним на кухню. Она отличалась от их собственной кухни. Была гораздо меньше и белее. В ней было гораздо больше разных приспособлений, и все они выглядели так, будто ими ни разу не пользовались. У них дома были только блендер и микроволновка, покрытые пятнами, которые постепенно чернели.
– Это что такое?
– Кофеварка эспрессо.
– А это?
– Мороженица. Ты чего хочешь?
– Я бы съел мороженого, если ты собираешься его делать.
–
– Может, тогда лучше покупать его в магазине?
– Колу?
– Ага.
Уилл протянул ему банку, и Маркус открыл ее.
– Значит, ты весь день смотришь телевизор?
– Нет, конечно.
– Тогда что ты еще делаешь?
– Читаю. Хожу в магазин. Встречаюсь с друзьями.
– Хорошая жизнь. А в детстве ты ходил в школу?
– Конечно ходил.
– Зачем? Ведь тебе это на самом деле не было нужно?
– С чего ты взял? Для чего, ты думаешь, ходят в школу?
– Чтобы потом найти работу.
– А как насчет того, чтобы научиться писать и читать?
– Я давно уже это умею, но все еще хожу в школу. Потому что потом мне нужно будет найти работу. Ты мог бросить школу лет в шесть-семь. Избавил бы себя от всей этой ерунды. Ведь не нужно знать историю, чтобы ходить в магазин или читать, правда?
– Нужно, если читаешь исторические книги.
– А ты их читаешь?
– Не часто.
– Хорошо, так для чего же ты ходил в школу?
– Замолчи, Маркус.
– Если бы я знал, что мне не придется работать, я бы не утруждал себя.
– Тебе что, не нравится ходить в школу? – Уилл заваривал себе чай. Когда он налил молока, они вернулись в гостиную и сели на диван.
– Нет. Ненавижу школу.
– Почему?
– Это не по мне. Я не создан для школы. У меня не тот тип личности.
Это мама не так давно рассказала ему о типах личности, как раз после того, как они переехали. Они оба интроверты, сказала она, поэтому многие вещи – например, знакомство с друзьями, учеба в новой школе или переход на другую работу – даются им труднее. Она сказала это так, будто ему должно было стать легче, но этого, конечно же, не случилось, да он и не понял, на что она рассчитывала, говоря это, ведь из сказанного выходило, что, если ты интроверт, не стоит и пытаться.
– Тебя там достают?
Маркус взглянул на него. Как он догадался? Наверное, все гораздо хуже, чем он думает, если об этом можно догадаться прежде, чем он что-нибудь скажет.
– Не очень. Только пара ребят.
– А из-за чего они к тебе пристают?
– Да так. Просто из-за очков и прически. И еще из-за пения и тому подобного.
– А что такого в пении?
– А, да просто… просто я иногда начинаю петь, сам того не замечая.
Уилл рассмеялся.
– Ничего смешного.
– Извини.
– Я ничего не могу с этим поделать.
– Но с волосами-то ведь можешь?
– Что, например?
– Подстричься.
– Как?
– Как это «как»? Как тебе самому нравится.
– А мне и так нравится.
– Тогда тебе придется смириться с тем, что к тебе пристают.
– Потому что у меня так растут волосы, и я ненавижу ходить в парикмахерскую.
– Это и видно. А ты часто ходишь в парикмахерскую?
– Я вообще не хожу. Меня мама стрижет.
– Мама? Господи! Сколько тебе лет? Двенадцать? Я думал, ты уже достаточно взрослый, чтобы стричься как хочешь.
Внимание Маркуса привлекли слова «достаточно взрослый». Это ему приходилось слышать не часто.
– Ты так думаешь?
– Конечно. Двенадцать? Да ты через четыре года уже сможешь жениться. Тебя и тогда будет мамочка стричь?
Маркус сомневался, что женится через четыре года, но понял, что Уилл имеет в виду.
– Ей это не понравится, да? – сказал он.
– Кому?
– Моей жене. Если она у меня будет, хоть я в этом и сомневаюсь. Уж точно не через четыре года.
– Да я не это имел в виду. Просто я думаю, что ты будешь чувствовать себя маменькиным сынком, если мама станет и тогда приходить, чтобы ухаживать за тобой. Стричь тебя, подрезать тебе ногти, тереть спинку…
– А, я понял, о чем ты.
Да, он понял, что Уилл имеет в виду. И Уилл прав. В таких обстоятельствах он действительно будет чувствовать себя маменькиным сынком. Но на это можно взглянуть и с другой стороны: если через четыре года мама по-прежнему будет его стричь, значит ничего ужасного за это время не произошло. И в данный момент ему казалось, что ради этого он бы согласился пару раз в год побыть маменькиным сынком.
Той осенью Маркус часто заходил к Уиллу и к третьему или четвертому разу почувствовал, что Уилл к нему привыкает. Во второй его приход они немного поругались: Уилл снова не хотел его впускать, и Маркусу пришлось настоять на своем, но в конце концов они дошли до того, что, когда Маркус звонил в дверь, Уилл открывал, даже не поинтересовавшись, кто это, – просто шел обратно в комнату, зная, что Маркус идет следом. Пару раз его не оказывалось дома, но Маркус не знал, ушел он специально или нет, да и не хотел знать, так что не спрашивал.
Поначалу они не слишком много разговаривали, но потом, когда визиты стали привычными, Уилл, казалось, решил, что они должны беседовать по-настоящему. Правда, собеседником он был не очень хорошим. Первый их разговор случился, когда они обсуждали толстого парня который все время выигрывал в «Обратном отсчете». Без очевидной, как показалось Маркусу, причины Уилл вдруг спросил:
– Как у тебя дела дома?
– Ты имеешь в виду маму?
– Наверное.
Было ясно, что Уилл предпочел бы говорить о толстом парне из «Обратного отсчета», чем о том, что недавно произошло. На мгновение Маркус почувствовал прилив раздражения, потому что у него-то выбора не было. Если бы он мог выбирать, он бы все время только и думал о том толстом парне из «Обратного отсчета», но, поскольку выбирать он не мог, его одолевали мысли другого рода. Правда, долго он не злился. Уилл был не виноват, и он, по крайней мере, сделал над собой усилие, хоть ему и трудно.