Мой папа – Штирлиц (сборник)
Шрифт:
Я стала угрюмой. Окружающие осуждали меня, думая, что я загордилась. Только Аня догадалась, в чем дело, и спросила: «Оль, ты что, влюбилась?» Я кивнула и отвернулась, чтобы скрыть внезапно вскипевшие слезы. С тех пор она никогда меня больше об этом не спрашивала, но раз уж она все равно все знала, я перестала ее стыдиться, и наша дружба еще больше окрепла.
5
Сразу же после открытия смены на общеартековском стадионе начались репетиции юбилейного парада. В нем должны были участвовать не только знаменные группы и актив дружин, но и хоры, танцевальные ансамбли, циркачи, спортсмены и музыканты из всех советских республик. Пока на зеленом, под гребеночку причесанном поле они танцевали, пели, играли и кувыркались, демонстрируя пустой правительственной трибуне любовь
За три дня до парада он поставил на совете дружины вопрос о моей замене. Старшая вожатая пришла в ужас: «Все должности утверждены, на трибуне будет лично Леонид Ильич, времени на подготовку замены нет». «Что с тобой происходит? – возмущалась она. – Какое право ты имеешь нас так подводить?» Что я могла ей ответить? Я обещала исправиться и старалась, очень старалась.
Сережу я боготворила, но в то же время обижалась на него: зачем он появился в моей жизни именно сейчас и все испортил? Я ведь так хотела быть как все, я так мечтала быть хорошей. Оказалось, что любовь – это совсем не то счастье, которое я себе представляла. Как никогда, я чувствовала себя одинокой и чужой в коллективе, но вместе с тем впервые в жизни осознала себя частью чего-то возвышенного, таинственного, прекрасного и догадалась, что оно называется поэзией.
Меж тем пропасть недоверия между мной и отрядом расширялась. А тут еще, оступившись на спуске, Аня подвернула ногу, и ее на «Скорой помощи» отвезли в Ялтинскую больницу. Туда немедленно примчалась ее бабушка и стала уговаривать вернуться домой, так что, когда мне наконец удалось дозвониться до больницы, Аня грустно сказала, что в «Артек», скорее всего, уже не вернется.
Я тосковала так, что казалось, в моем теле нет такой клеточки, которая бы не болела. С ним вообще творилось что-то странное: мышцы ныли, грудь набухла, под мышками и внизу живота закудрявилась светлая поросль, а волосы на голове вдруг поднялись и завились золотыми протуберанцами. По ночам я в умывалке завороженно рассматривала творившиеся со мной метаморфозы, но оказалось, что и другие их заметили. Однажды Петя как бы невзначай пробормотал:
– Ты стала похожа на Примаверу.
Я удивилась:
– На какую еще Веру?
Он хмыкнул:
– Дура провинциальная.
Я отфутболила:
– Жлоб московский.
Он не обиделся. Я ему нравилась. Идя впереди со знаменем, он не видел моих сбоев, а Славик с его привычкой командовать все больше его раздражал.
6
Парад приближался. Пока отряд загорал и купался, мы торчали на стадионе, и через не могу я заучила все шаги и повороты. Утром в день парада неожиданно из больницы вернулась Аня на костылях и с бабушкой. Я страшно ей обрадовалась, но даже пяти минут не смогла с ней пробыть, так как надо было бежать на склад за парадной формой, пришивать к блузке золотые аксельбанты, заплетать косы, завязывать банты, прикалывать пилотку, натирать мелом тапочки, натягивать гольфы и перчатки. Анина бабушка хотела остаться на парад, но ей не разрешили, потому что посторонним вход на него был запрещен. Стеная и умоляя всех, даже случайных встречных, беречь ее внучку, она на той же «Скорой помощи» укатила в Ялту, а Аню на дружинной машине повезли на стадион.
В назначенное время там скопилось несколько тысяч артековцев, но парад не начинали, потому что Брежнев со свитой задерживался. Солнце палило так, будто решило заживо изжарить «заслуженных детей страны», но о том, что творилось снаружи, я понятия не имела, так как знаменные группы ждали в узком бетонном проходе между трибунами, где было сумрачно, душно и тесно. Неизвестность взвинтила наши нервы до предела. Хотелось пить и в туалет, но даже на минуту отлучиться было нельзя. Славка уже несколько дней со мной не разговаривал, но вдруг воскликнул: «Смотри, у тебя на ноге кровь». Я сначала подумала, что это он не мне, но, взглянув вниз, обмерла. Из-под короткой белой юбочки к гольфам по моей правой ноге тянулась темная полоска. Я так перепугалась, что совсем перестала соображать. В панике я пыталась стянуть с распухших рук перчатки, но Славка скомандовал: «Бегом в медпункт. Скоро выходить, а нас без тебя не выпустят».
Медицинская палатка была разбита перед входом на стадион. Там была страшная суета, кого-то приводили в чувство нашатырным спиртом, кого-то несли на носилках к «Скорой помощи». Увидев меня, одна из медсестер сказала: «А, гости пришли. Поздравляю!» – и протянула упаковку ваты, но заметив, что во мне дрожит каждая клеточка, спросила: «У тебя что, в первый раз?» И хоть я ей не ответила, она все поняла и успокоила: «Да не дрожи ты так, жить будешь, у всех взрослых девочек это бывает».
Но я продолжала дрожать. Тогда она завела меня за ширму, помогла стащить трусики, и поскольку других не было, забинтовала меня, как тяжелораненую, так что ни одной капельки не попало на униформу. Через несколько минут я вновь стояла рядом с Петей и Славиком. Их распирало от любопытства, но лезть ко мне с вопросами я их уже отучила.
Наконец передние знамена зашевелились, колонна подтянулась и стала убывать в открывшиеся двери. Наша знаменная группа замыкала шествие. После туннеля, в огромном, ярко освещенном пространстве я ослепла и ориентировалась только на Славкин голос: «Тяни носок, равняйся, руку держи, раз-два, раз-два». Аня потом рассказывала, что зрелище было великолепное: зеленое поле, белая униформа, алые бархатные знамена.
Пока говорили речи, вручали цветы, танцевали, пели и кувыркались, мы стояли перед правительственной трибуной по стойке смирно. Тело мое одеревенело, пот затекал в глаза, голова кружилась, но я даже пальцем ноги пошевелить не могла. Когда, наконец, прозвучала команда к выносу знамен, я сделала все, как положено, но почему-то колонна зашагала в одну сторону, а я в другую. Стадион ахнул. Еще бы! Такой позор на глазах у иностранцев и лично Леонида Ильича! К счастью, далеко уйти мне не дали. Славка, как сайгак, в два прыжка догнал, схватил за руку и увлек за собой. После парада он чуть не задушил меня, а старшая вожатая смерила таким взглядом, что я поняла – добром это для меня не кончится.
Казалось, все надо мной смеются, и я бы точно убежала в горы, если бы не мысль об Ане – как же она без меня, и подозрение, что медсестра просто хотела меня утешить, а на самом деле я смертельно больна. С одной стороны, мне было очень страшно, с другой – я понимала, что только смертельная болезнь оправдает меня в глазах товарищей. Люди ведь вообще жалеют только умирающих или уже мертвых. Еле переставляя стертые бинтами ноги, я вошла в медкабинет. Медсестра хмуро меня выслушала и объявила, что смерть моя лет на семьдесят откладывается. Потом она прочла мне лекцию про физиологические изменения в организме у девочек во время переходного периода и, узнав, что мама ни о чем подобном меня не предупреждала, проворчала, что половое воспитание в нашей стране находится на пещерном уровне.
Вечером меня песочили на совете дружины. Я смотрела в пол и только по Сережиному голосу догадывалась, что он осуждает меня не от души, а по необходимости, зато остальные как с цепи сорвались. На упреки я отвечала молчанием. Да и что я могла сказать в свое оправдание, если сама себя осуждала за то, что опозорила дружину в глазах всего «Артека». Тайным голосованием меня отстранили от должности флаговой и на мое место назначили другую девочку.
Аня дежурила у двери и, будто в сачок, поймала меня, когда, вся в слезах, я вылетела из пионерской.
– Не переживай, – шепнула она, – скоро все забудется.
Но, обливая слезами ее пухлое плечо, я провыла:
– Такой позор не забыва-а-а-ается.
Тогда она грустно сказала:
– Все равно ты счастливее меня. У меня ревмокардит, нога вывихнута, и купаться мне не разрешают.
Мне было очень жалко ее, но представить себе, что кому-то сейчас может быть хуже, чем мне, я просто не могла. Аню все любили, а меня презирали, да и купаться мне тоже не разрешили из-за этой дурацкой менструации.