Мой ВГИК. Автобиография для отдела кадров
Шрифт:
– Больше так не делай, военный!
«Старики» ушли, а Женева отправился умываться и приводить себя в порядок.
Но на этом дело не закончилось. «Старики» повторили свой «пенальти» еще один раз – через неделю. Воспитательная процедура произошла уже в военном городке – в казарме нашего подразделения, после отбоя.
Посреди ночи всех подняла команда:
– Подразделение, подъем!
И дальше – дополнительные:
– Форма одежды номер один!
– Строиться в коридоре!
И дальше – нетрезвые:
– Всем без исключения!
– Сорок пять секунд!
– Время пошло!
Обыкновенно
Чувствовался стойкий запах одеколона «Белая сирень», впрочем, не отличимый, если честно, от «Ромашки», «Кара-новы», «Шипра» или «Тройного». Но это была именно «Белая сирень», потому что других одеколонов давно уже в магазин не завозили, а от «Огуречного лосьона» или «Розовой воды» дух был бы совсем другой.
Короче, полуголые мы выстроились в коридоре в две шеренги.
Мы стояли как бараны, а перед нами волками стали расхаживать одетые с иголочки «старики». Походили, походили – и начали поочередно выдергивать из строя и отправлять в умывальную комнату «черпака» за «черпаком». Причем, тех, кого они уже «поучили» неделю назад на боевом дежурстве, они не трогали, улыбаясь им как старинным приятелям.
Выбранные на экзекуцию черпаки шли не то, чтобы безропотно, – наоборот, нагловато, некоторые даже с презрительными ухмылками. Но возвращались – все как один! – прямо грешники после чистилища. Умытые воспитательной работой, красные лица черпаков выражали смирение, покорность и просветление. Хлюпая разбитыми носами, они возвращались обратно и вставали в строй на свои места.
Рядовой «годичник» – это значит, военнослужащий после института, – рядовой «годичник» по фамилии Капустин опрометчиво попытался смыться – наверное, собирался «стукануть» дежурному по части, благо штаб полка располагался аккурат напротив нашей казармы, только плац перейти – тут и штаб. На плацу рядового и догнали, вернули в казарму, насовали тумаков и заперли в каптерке. Входную дверь на всякий случай зафиксировали шваброй. Больше никто не убегал.
Мы с Женевой стояли рядом в первой шеренге. Мы с ним уговорились, что если кого из нас тронет какой-нибудь «дед» – ответим «по полной», не щадя «живота своего» за «други своя». Остальные из нашего призыва на это гиблое дело подписываться не стали – решили на рожон не лезть, потерпеть и дождаться своего часа. И правильно сделали.
Коридор был ярко освещен. Прохаживаясь вдоль шеренги, до нас дошел тот самый неудовлетворенный ефрейтор, который схлестнулся с Женевой на боевом дежурстве. Ефрейтор постоял, постоял, глядя снизу вверх на Женеву, будто силясь вспомнить что-то – но не вспомнил и пошел дальше.
Больше воспитательной работы проводить с «черпаками» не пришлось. Все они сдали переэкзаменовку на «отлично», каждый стал классным специалистом и получил на грудь большой значок с цифрой «1».
Один мой сослуживец из города Горького,
Рядовой Есаулов беспрекословно выполнял самые дурацкие приказы и капризы командиров и начальников, направленные часто специально для унижения его человеческого достоинства – выполнял с рискованной ухмылкой. Однажды на боевом дежурстве об эту ухмылку споткнулся сержант старшего призыва, от безделья гонявший его в противогазе за какой-то проступок по бетонированной площади антенного павильона – «шагистикой» с ним занимался под палящим солнцем. Когда рядовой Есаулов по приказу остановился и снял противогаз, мерзкий как использованный презерватив, мокрое лицо его почти самопроизвольно заулыбалось – насмешливо и снисходительно. Тут-то сержант не выдержал и закатил рядовому звонкую оплеуху. Замах был так по-русски широк, что от удара сумел бы увернуться даже слепой. Анатолий – не увернулся! Он потряс головой после удара и сказал укоризненно и с улыбкой:
– Не надо так, сержант.
И тут же получил еще. Замах был снова прост и широк, как зимняя портянка, и снова Есаулов не увернулся – стоял и смотрел в глаза своего командира.
– Еще? – спросил сержант.
Рядовой отрицательно качнул головой.
– Все понял, боец? – спросил сержант.
Анатолий кивнул.
– Не слышу! – выставил ухо сержант.
– Так точно! Понял! – молодецки выкрикнул рядовой.
– Тогда свободен! Умываться! Бегом! Марш!
Рядовой Есаулов дисциплинированно затрусил к домику боевого дежурства.
Перед ребятами своего призыва рядовой Есаулов рассуждал примерно так:
– Меня извести невозможно – пупок надорвешь. Старайся-надрывайся, – а я еще в десять раз ниже твоего унижения унижусь, так что и старание твое мимо меня пролетит – не заденет даже. А когда я весь в дерьме, ты и сам от меня отвалишься. И плевки твои мне – божья роса! Вот так, ребятки. Эй, не робей, команда-экипаж, будет и на нашей улице шабаш! Эти дембельнутся, еще полгода – и власть наша! Тогда и отыграемся за все.
И это время пришло.
Как воспрянули все – особенно униженные и особенно оскорбленные! Как распрямились их плечи, взгляды и души – даже выгнулись у некоторых в обратную сторону от усердного себялюбства! (Иногда мне даже приходилось защищать от их «старослужащей» прыти бедных молодых солдат.) Как лихо теперь они и подчеркнуто печатали шаг, завидя знакомого офицера, как лукаво козыряли – мол, знай наших! Офицеры только крякали с досады: «Дембель почуяли, кобели! Не рановато?» Но смотрели на всех по-отечески ласково и умиленно: наша школа! Ну, не на всех, конечно; скажем так: «выборочно на большинство».