Моя другая жизнь
Шрифт:
— Да?
— Я здесь не потому, что одинок. Я пришел, поскольку был в отчаянии, и остался, потому что полюбил вас. Но я вас разлюблю — нет ничего более отталкивающего, чем женщина, которая оказалась обманщицей.
— Вы же говорили, что одиноки.
— Конечно одинок! — крикнул я. Терять было нечего, возвращаться сюда я не собирался. — Но суть не в том, что я сейчас один как перст. Не так давно я с полной ясностью осознал, что всегда был одинок и лишь сам себе морочил голову, когда храбрился и утверждал обратное. Одиночество — естественное человеческое состояние. Все, что люди делают, они делают от
— Вы пришли ко мне потому, что у вас были проблемы. Вас тяготило одиночество.
— Нет у меня никакой проблемы с одиночеством! — завопил я. — Я хочу знать, почему я одинок. Мне почти пятьдесят лет и рядом никого, ни единой живой души. Объясните, отчего это так. Ведите, вы и понятия на сей счет не имеете!
— Мы беседовали о прошлом…
— Я всегда был такой, как сейчас, — с вызовом перебил я ее.
Она кивнула. На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Потом она сказала:
— Боюсь, эта встреча может стать последней.
— Да. Вы начинаете вызывать у меня жалость. Как та несчастная жертва.
К моему восхищению, она оставила эти слова без ответа.
Потом заговорила:
— Фрейд всегда верил, что литература — путь приближения к бессознательному. Именно это он говорил Артуру Шницлеру. Вы знаете его пьесу «La Ronde» [95] ?
— Вы путаете. Пьеса Шницлера называется «Reigen» [96] . «La Ronde» — фильм Макса Офула по этой пьесе.
95
«Круг» (франц.)
96
«Хоровод» (нем.)
Доктор Милкреест просто пожала плечами. И продолжала:
— И Хэрри Стэк Салливэн, блестящий психоаналитик, так считал. И еще кто-то, кто так хорошо писал о Германе Мелвилле. К тому же существует книга Саймона Лессера «Художественная литература и бессознательное».
— С Лессером я познакомился в Амхерсте.
— Он не столь уж и глубоко постиг Фрейда, но о литературе судит с величайшей проницательностью.
— По-моему, наоборот. Он столько всего нагородил насчет Достоевского, а сам не умел читать по-русски. У князя Мышкина в «Идиоте» бесспорно куча проблем, но разве это — как считает Лессер — связано с гомосексуальностью? Он пишет, что это всеобщая проблема. Флобер. Хоторн. По.
— Вы думаете, он не прав?
— Не будет ли вернее предположить, что Лессер хотел таким образом объяснить собственные сексуальные отклонения? В шестидесятые годы это была тайна за семью печатями.
— Люди и сейчас такие вещи скрывают. Интересно, что этот вопрос вам небезразличен. Хотите, продолжим разговор о гомосексуализме?
— Вам кажется, что вы необычайно проницательны. Но вывод, к которому вы, видимо, сейчас пришли, нелеп и предельно наивен.
— Мистер Медвед. Вам не следовало отказываться от чтения романов — они вовсе не мешают разбираться в психологии.
— Когда у меня депрессия, я вообще не в силах читать. Это требует слишком большого напряжения.
—
Она улыбнулась; эта улыбка определенно была прощальной.
— Я и вправду больше ничего не могу для вас сделать. И все, что могла сказать, сказала. Дальнейшее зависит только от вас.
Итак, все действительно было кончено. Мне кажется, доктор Милкреест понимала, что часть моего существа не желает, чтобы ее трогали, и во время наших встреч норовит затаиться поглубже. Однако то был не зритель, праздно стоящий поодаль. То был писатель, живший во мне; повторяю — не случайный соглядатай, а крайне заинтересованный свидетель. Терапия не могла принести плоды, пока часть моего ума изучала процесс лечения с холодным вниманием. Но быть писателем в руках психоаналитика — это все равно великое дело. Конечно, вы проиграете, ибо вам нельзя расставаться со своими тайнами, но за вами всегда останется последнее слово.
В порыве сентиментального великодушия я решил сжалиться над ней:
— Насчет женщины в чемодане. Я солгал. Это были не вы.
— Мне следует вас поблагодарить?
— Нет. Просто так оно и есть. Жертва была из тех, что бегают трусцой. Девушка лет двадцати, блондинка, разведенная, откуда-то с Южного берега.
На это она ничего не ответила; ее больше не интересовали подробности моих сновидений.
— Вы должны сами себе помочь.
— Посредством чтения?
— Или сочинительства.
— Смешно.
— Тогда просто читайте ради удовольствия.
— Вы уж извините, но я всегда считал это глупейшим занятием.
— Нет, это совсем не так плохо. Когда я ничего больше не могу сделать для своих пациентов, я всегда напоследок даю им рекомендательный список книг.
Мне стало досадно при мысли, что такой список у нее под рукой. Значит, задолго до того, как я ей все высказал, она уже знала, что дело у нас идет к концу и последняя встреча не за горами. Она протянула мне список на четырех машинописных страницах, и я сразу заметил какие-то чужеземные особенности — в шрифте, в интервалах между строчками, в пунктуации. Построенный по каким-то своим, не очень удачным законам, список был похож на плохой перевод.
Свое имя я увидел мгновенно; ближе к концу третьей страницы значились четыре моих романа.
— Пол Теру.
— Вам бы стоило его почитать.
Я смотрел ей прямо в глаза: знает ли она, с кем говорит?
— И что я у него найду?
— Все, что сами захотите найти, — сказала она. — Но вы могли бы особенно внимательно присмотреться к тому, как он трактует проблемы супружеской жизни, как глубоко размышляет над сложными вопросами свободы и независимости.
— По-вашему, в своих книгах он постоянно описывает мой брак?
— Что вы, разумеется, нет. Его романы совершенно не похожи друг на друга. Мне бы хотелось, чтобы вы поняли, до чего по-разному все складывается у разных людей. Но герои Теру не расстаются с надеждой, они деятельны, одарены воображением. Этому писателю под силу ответить на ваши вопросы…
— Ответов не существует. Вы сами мне это только что доказали.
— Я говорю предположительно, — возразила она. — Его сочинения откроют перед вами новые возможности. Это уже половина ответа. Вы сами добавите вторую половину.