Моя летопись
Шрифт:
Их всегда раздражала и даже удивляла, вызывая искреннее негодование, необходимость платить по счету. Зинаида Николаевна с возмущением рассказывала, как пришел человек, у которого брали напрокат постельное белье.
— Этот негодяй без конца приходит. Вчера ему сказали, что нас нет дома, так он сел в саду и стал ждать. И мы из-за негодяя не могли выйти на прогулку.
В ее раздражении было столько детской наивности, что даже сочувствие испытывалось к ней, а не к человеку, которому не заплатили долга.
Под влиянием графини Мережковскому разрешили прочесть лекцию и дали зал. Народу собралось мало. Сидело несколько явно командированных немецких офицеров. Читал Мережковский так тихо, что я в первом ряду почти ничего не слышала. Сказала
— Все равно, — обиделся он. — Я громче читать не буду. Пропадут модуляции. Мои модуляции прекрасны. Я их специально отделывал.
Второе отделение окончательно прошептал. Немцы ушли. Последнее время графиня немножко охладела к Мережковскому. Она была занята более важным делом. Она вырабатывала план спасения Франции. Это дело было для нее не новое. Она уже, по ее словам, один раз выровняла государственный бюджет. И знаете как? Она придумала собачьи бега, которые принесли государству миллиарды дохода.
Под влиянием графини Мережковский стал милостивее к немцам. (Это черти, которые работают против большевиков.) И даже стал прозревать в Гитлере Наполеона.
— Зинаида Николаевна! Что это с ним делается? — спрашивала я Гиппиус.
— Это все оттого, что он низкопоклонный. Он сын дворцового служащего. Поэтому он и преклонялся и перед Пилсудским [220] , и перед Муссолини. Низкопоклонство.
Жестоко, но, может быть, и верно.
Внешность у Мережковского была особенная. Маленький, худенький, последние годы совсем искривленный, но примечательно было не это — его лицо. Оно было мертвенно-бледно, с ярко-красным ртом, и когда он говорил, были видны также красные десны. В этом было что-то жуткое. Вампир.
220
С. 221. Он сын дворцового служащего. Поэтому он и преклонялся и перед Пилсудским… —На самом деле отец Мережковского был столоначальником при императорском дворе в чине действительного тайного советника — по Табели о рангах чин II класса (приравнивался к армейскому полному генералу) — и происходил из украинского дворянского рода. Пилсудский Юзеф (1867–1935) — диктатор Польши, маршал, деятель польской социалистической партии. (прим. Ст. Н.).
Он никогда не смеялся. Вообще они оба абсолютно не понимали юмора. Мережковский даже как-то злобно не понимал. Иногда нарочно расскажешь им какую-нибудь очень смешную историю, просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет. Полное недоумение.
— Да ведь это он совсем не то ответил, — говорили они.
— В том-то и дело, что не то. Если бы он ответил правильно, так нечего было бы и рассказывать.
— Да, но зачем же он так ответил?
— Потому что не сообразил.
— Ну так, значит, он просто глуп. Чего же тут интересного?
Зинаида Николаевна все-таки оценила несколько строк из стихотворения Дон-Аминадо [221] , человека действительно очень талантливого и остроумного.
Надо восемь раз отмерить, Чтоб зарезать наконец, —декламировала она.
Мережковский относился к этому мрачно. Не одобрял.
В. Злобин заступался за Мережковского:
— Нет, он все-таки понимает юмор. Он даже сам как-то сказал каламбур.
221
Дон-Аминадо(наст, имя Аминад Петрович Шполянский; 1888–1957) — поэт, прозаик, драматург, мемуарист. В январе 1920 г. из Одессы эмигрировал через Константинополь в Париж. Автор стихотворных сборников «Дым без отечества» (1921), «Накинув плащ» (1928), «Нескучный сад» (1935), «В те баснословные годы» (1951), сборника рассказов «Наша маленькая жизнь» (1927) и книги воспоминаний «Поезд на третьем пути» (1954); сотрудник газеты «Последние новости» (Париж). (прим. Ст. Н.).
За двадцать лет их близкого знакомства один каламбур. Остряк, можно сказать, довольно сдержанный.
Зинаида Николаевна относилась ко мне с любопытством. Она рассматривала меня как некую странную разновидность и часто говорила:
— Я хочу непременно написать о вас. До сих пор никто еще не писал о вас как следует.
— Поздно, — отвечала я. — Все равно вашим указаниям следовать уже не поспею, а мнение читателей обо мне тоже уже давно сложилось, его не переделаете.
Но вот как-то случилось, что попала им в руки моя книга «Ведьма» [222] и почему-то им обоим понравилась.
— Вы в ней перестукиваетесь с вечностью, — говорила Гиппиус.
— Какой язык! — хвалил Мережковский. — Упиваюсь! Упиваюсь!
И тут же прибавил:
— Вы совсем не похожи на ваши произведения. Вот Зина похожа на свои произведения, а вы нет. Эта книга прямо прелестна.
— Боже мой! — воскликнула я. — Вы хотите сказать, что я сама совсем омерзительная. Это ужасно. Но ведь ничего не поделаешь.
222
С. 222. …моя книга «Ведьма»… — Сборник рассказов «Ведьма» вышел в Берлине в 1936 г. (прим. Ст. Н.).
— Между прочим, зачем вы в ваших произведениях отводите место комизму? Я не люблю комизма, — сказал он мне как-то.
«Комизмом» он заменял слово «юмор». Вероятно, из презрения.
Тогда я указала ему на отношение Гоголя к юмору.
— Вот послушайте: «Смех значительнее и глубже, чем думают. На дне его заключен вечно бьющий родник, [223] который углубляет предмет. Насмешки боится даже тот, который уже ничего не боится на свете. И есть люди, которые не слышат могучей силы смеха. Многие говорят, что смешно — то низко, только тому дают название высокого, что произносится суровым, напряженным голосом».
223
…отношение Гоголя к юмору… «Смех значительнее и глубже, чем думают. На дне его заключен вечно бьющий родник…»— Цитата из «Театрального разъезда» Н. В. Гоголя. (прим. Ст. Н.).
Мережковский страшно обиделся.
— У меня вовсе не напряженный голос.
— Ну конечно. Всем известно, что у вас модуляции. Это не о вас и писано.
3. Гиппиус часто цитировала свои стихи. Последних ее стихов Мережковский не любил.
— Зина, это не стихи.
— Нет, стихи, — упорствовала она.
— Нет, не стихи, — кричал он.
— Я помирю вас, — вступилась я. — Это, конечно, стихи. Все внешние элементы есть. Есть размер, есть рифма. Это стихи, но не поэзия, прозаические рассуждения в стихотворной форме.
Оба согласились. Я после чтения «Ведьмы» перестала быть «она». Стала «Тэффи».
Как-то я заболела. Пролежала около месяца. Мережковские часто навещали меня, и раз, к всеобщему удивлению, Дмитрий Сергеевич принес фунтик вишен. Купил по дороге. Все переглянулись, и на лицах изобразилось одинаковое: «Вот, а еще раскричали, что “сухарь”».
Мережковский грозно потребовал тарелку и велел сполоснуть вишни.
— Дмитрий Сергеевич, — залебезила я. — Вы не беспокойтесь. Я не боюсь. Сейчас холеры нет.