Моя летопись
Шрифт:
— Это совершенно лишнее.
В Биаррице была хорошая русская церковь, но Мережковские в нее не ходили. Они ходили в католическую. Раз я уговорила их пойти на Пасхальную заутреню. Мережковскому очень понравилось, как батюшка служит.
— Он так пластично танцевал перед алтарем.
Я уж жалела, что повела его.
Он был очень доволен этой фразой и часто ее повторял. И я всегда думала: «Господи, хоть бы он перестал!»
Они любили католическую святую маленькую Терезу из Лизье. В парижской квартире у них стояла ее статуэтка, и они приносили ей цветы.
После смерти Дмитрия Сергеевича мы сошлись ближе с Зинаидой Николаевной. Мне всегда было с ней интересно. И лучше всего, когда мы оставались с ней вдвоем или втроем.
Я ценила нашу дружбу. У Зинаиды Николаевны народ собирался по воскресеньям, но тесный кружок тайно — по средам. К ней можно было прийти, без всяких светских предисловий сказать то, что сейчас интересует, и начать длинный, интересный разговор.
234
…очаровательный И. Г. Лорис-Меликов… — Лорис-Меликов Иосиф Григорьевич (1872–1948) — русский дипломат, был консулом в Норвегии, работал в Швеции и Сиаме. (прим. Ст. Н.).
Иногда приходил на «тайные» сборища и ее друг, поэт Мамченко [235] . Он был очень нервный, и споры с З. Н. происходили у них пылкие и иногда очень занятные. Она совсем плохо слышала, и Мамченко горячился и надрывался, а она спокойно и упрямо настаивала на своем, не слушая, вернее — не слыша его.
— Зинаида Николаевна, вы притворяесь!.. Вы отлично слышите! Боже мой! Это не Кирхегард, это философское воскрешенье мертвых Федорова… [236] Вы нарочно!
235
…ее друг, поэт Мамченко. — Мамченко Виктор Андреевич (1901–1982) — поэт, журналист. В эмиграции с 1920 г. (прим. Ст. Н.).
236
Это не Кирхегард — это философское воскрешенъе мертвых Федорова… —Кирхегард. — имеется в виду Кьеркегор Серен (1813–1855) — датский философ, считающийся предшественником экзистенциализма. Федоров Николай Федорович (1828–1903) — русский религиозный мыслитель-утопист, выдвинул «проект» всеобщего воскрешения умерших («отцов») и преодоления смерти средствами современной науки («Философия общего дела»). (прим. Ст. Н.).
— Никогда ничего подобного Розанов не писал, — спокойно цедила Гиппиус.
— Господи! Да при чем тут Розанов? — надрывался Мамченко. — Вы все это нарочно!.. Вы отлично меня слышите.
— Никогда Розанов этого не писал.
— Господи! Это в вас злая воля! Вы просто не хотите слышать.
— Никогда Розанов…
Как знать, может быть, и правда слышала и только устраивала свою «игру» Белой Дьяволицы.
Они очень дружили.
— Это мой друг номер первый, — говорила она. И он был предан до конца, до последних дней ее жизни.
Как-то зашел у нас разговор об одной общей знакомой, очень религиозной и чрезвычайно боящейся Страшного суда.
— А вы? — спросила я З. Н. — Вы боитесь Страшного суда?
— Я?!
Она выразила и лицом, и жестами исключительное возмущение.
— Я? Вот еще! Скажите, пожалуйста! Очень нужно!
Подобного презрения к загробной жизни я еще никогда не встречала. Загробная жизнь ею не отрицалась, но чтобы Господь Бог взял на себя смелость судить Зинаиду Гиппиус, она же Антон Крайний, — это даже допустить было нелепо.
Где подход к этой душе? В каждом свидании ищу, ищу…
Кто-то прислал мне открытку. На ней мордочка милого котенка, умилительно детская, наивная, доверчивая… Показала Зинаиде Николаевне. И вдруг лицо у нее просветлело, совсем как при чтении хороших стихов. Она цепко схватила открытку.
— Я возьму себе.
— Хорошо, — согласилась я. — Но не навсегда, а только на посмотрение. Мне такая мордочка самой нужна.
Она унесла и долго не хотела возвращать.
«Вот, — подумала я. — Здесь некий ключ. Поищем дальше».
Как-то в одном моем стихотворении ее остановили слова о приснившемся мне, когда я была еще маленькой девочкой, тигренке. Он помогал мне плести косичку.
И так заботился мило, Пушистый, тепленький зверь…Вот это «пушистое и тепленькое» заставило ее улыбаться. И потом отметила я строки ее собственного стихотворения:
Хочу недостижимого, [237] Чего, быть может, нет, Дитя мое любимое, Единственный мой свет. Твое дыханье нежное Я чувствую во сне, И покрывало снежное Легко и сладко мне.237
С. 230. «Хочу недостижимого…»— Неточная цитата из стихотворения («Снежные хлопья» (1894). См.: Гиппиус З. Н. Собрание стихов. М.: Скорпион, 1904. (прим. Ст. Н.).
Может быть, это ключ. «Дитя мое любимое, единственный мой свет»… Та нежность, которой для нее нет на свете и о которой и говорить стыдится она в своем пышном облике Белой Дьяволицы со мной, с «добренькой» своей собеседницей. И всегда с тех пор замечала — все простое, милое, нежное, тепленькое всегда волновало ее, и волнение это она застенчиво прятала.
Мы много говорили о литературе. И странно, почти всегда были согласны друг с другом. Как-то, рассуждая о современных писателях — кто из них талантлив, — в результате нашли, что, собственно говоря, все талантливы. Но зайдя ко мне на следующий день, она радостно воскликнула:
— Нашла! Нашла!
— Кого? Что?
— Нашла бездарность. Неоспоримую.
И назвала имя. Действительно, спорить было нельзя.
— Вы странный поэт, — говорила я ей. — У вас нет ни одного любовного стихотворения.
— Нет, есть.
— Какое же?
— Единый раз вскипает пена [238] И разбивается волна. Не может сердце жить изменой, Любовь одна…238
« Единый раз вскипает пена…»— Неточная цитата из стихотворения З. Гиппиус «Любовь — одна». (прим. Ст. Н.).
— Это рассуждение о любви, а не любовное стихотворение. Сказали ли вы когда-нибудь в своих стихах — «я люблю»?
Она промолчала и задумалась. Такого стихотворения у нее не было.
Мы часто и много говорили о поэтах. Одинаково признали лучшим поэтом эмиграции Георгия Иванова [239] . Говорили о магии стихов, которую я называла радиоактивностью. Откуда она? В чем ее сила?
— Вот, — приводила я для примера известное стихотворение «Весна, выставляется первая рама…» Оно кончается словами:
239
…признали лучшим поэтом эмиграции Георгия Иванова. — Иванов Георгий Владимирович (1894–1958) — поэт, прозаик, мемуарист. С 1922 г. — в эмиграции. (прим. Ст. Н.).