Моя летопись

Лохвицкая Надежда Александровна

Так вошел в мою жизнь поэт Бальмонт.

Потом, уже лет пять спустя, я познакомилась с ним у моей старшей сестры Маши (поэтессы Мирры Лохвицкой). Его имя уже гремело по всей Руси. От Архангельска до Астрахани, от Риги до Владивостока, вдоль и поперек читали, декламировали, пели и выли его стихи.

— Si blonde, si gaie, si femme [260] , — приветствовал он меня.

— А вы si monsieur [261] — сказала сестра.

260

Такая белокурая, такая веселая, такая женщина (фр.).

261

Такой

галантный (фр.).

Знакомство было кратковременным. Бальмонт, вероятно неожиданно для самого себя, написал стихотворение, подрывающее монархические основы страны, и спешно выехал за границу. [262]

Следующая встреча была уже во время войны в подвале «Бродячей собаки». Его приезд был настоящей сенсацией. Как все радовались!

— Приехал! Приехал! — ликовала Анна Ахматова. — Я видела его, я ему читала стихи, и он сказал, что до сих пор признавал только двух поэтесс — Сафо [263] и Мирру Лохвицкую. Теперь он узнал третью — меня, Анну Ахматову.

262

Бальмонт неожиданно для самого себя, написал стихотворение, подрывающее монархические основы страны, и спешно выехал за границу. — В марте 1901 г. Бальмонт видел, как казаки разгоняют и избивают демонстрацию студентов. Вскоре он написал стихотворение «Маленький султан», которое начиналось так:

То было в Турции, где совесть вещь пустая, Там царствует кулак, нагайка, ятаган, Два-три нуля, четыре негодяя И глупый маленький султан…

Это стихотворение передавали из уст в уста, и к Бальмонту заявились агенты охранки, произвели обыск, а через месяц его отправили в ссылку с запретом на два года появляться в столичных и университетских городах. Пробыв около года в ссылке, Бальмонт выхлопотал разрешение уехать за границу. (прим. Ст. Н.).

263

Сафо(Сапфо) — древнегреческая поэтесса (VII–VI вв. до н. э.); в центре ее лирики — темы любви. (прим. Ст. Н.).

Его ждали, готовились к встрече, и он пришел.

Он вошел, высоко подняв лоб, словно нес златой венец славы. Шея его была дважды обвернута черным, каким-то лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза, длинные рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена [264] , существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту.

Его встретили, его окружили, его усадили, ему читали стихи. Сейчас образовался истерический круг почитательниц — «жен-мироносиц».

264

С. 238. …его Елена… — Имеется в виду Цветковская Елена Константиновна (1880–1943), третья жена К. Д. Бальмонта. (прим. Ст. Н.).

— Хотите, я сейчас брошусь из окна? Хотите? Только скажите, и я сейчас же брошусь, — повторяла молниеносно влюбившаяся в него дама.

Обезумев от любви к поэту, она забыла, что «Бродячая собака» находится в подвале и из окна никак нельзя выброситься. Можно было бы только вылезти, и то с трудом и без всякой опасности для жизни.

Бальмонт отвечал презрительно.

— Не стоит того. Здесь недостаточно высоко.

Он, по-видимому, тоже не сознавал, что сидит в подвале.

Бальмонт любил позу. Да это и понятно. Постоянно окруженный поклонением, он считал нужным держаться так, как, по его мнению, должен держаться великий поэт. Он откидывал голову, хмурил брови. Но его выдавал его смех. Смех его был добродушный, детский и какой-то беззащитный. Этот детский смех его объяснял многие нелепые его поступки. Он, как ребенок, отдавался настроению момента, мог забыть данное обещание, поступить необдуманно, отречься от истинного. Так, например, во время войны 14-го года, когда в Москву и Петербург нахлынуло много польских беженцев, он на каком-то собрании в своей речи выразил негодование, почему мы все не заговорили по-польски.

— Они среди нас уже почти полгода, за это время можно было успеть научиться даже китайскому языку.

Когда он уже после войны ездил в Варшаву, его встретила на вокзале группа русских студентов и, конечно, приветствовала его по-русски. Он выразил неприятное удивление:

— Мы, однако, в Польше. Почему же вы не говорите со мной по-польски?

Студенты (они потом мне об этом рассказывали) были очень расстроены.

— Мы русские, приветствуем русского писателя, вполне естественно, что мы говорим по-русски.

Когда узнали его ближе, конечно, простили ему всё. Для Бальмонта было естественным в Польше проникнуться всем польским. В Японии он чувствовал себя японцем, в Мексике мексиканцем, ясно, что в Варшаве он был поляком.

Случилось мне как-то завтракать с ним и с профессором Е. Ляцким [265] . Оба хорохорились друг перед другом, хвастаясь своей эрудицией и, главное, знанием языков.

Индивидуальность у Бальмонта была сильнее, и Ляцкий быстро подпал под его влияние, стал манерничать и тянуть слова.

265

С. 239. …с профессором Е. Ляцким. —Евгений Александрович Ляцкий (1868–1942) — литературовед, критик, издатель духовных стихов, сотрудник «Вестника Европы», «Этнографического обозрения», «Исторического вестника», «Мира Божия», «Русского богатства» и др. Возглавлял издательство «Огни». В 1904 г. поместил в «Вестнике Европы» (№ 1, 3) рецензии на книги стихов Бальмонта и Брюсова. Поэт ответил письмом в редакцию «Весов» — «Маску долой» (Весы. 1904. № 3. С. 79). В 1909 г. началась деловая переписка, постепенно сблизившая их. В Праге Ляцкий руководил издательством «Пламя», напечатал книгу Бальмонта «Где мой дом?» (1924). Последняя встреча произошла в 1936 г. в Белграде, общение не прерывалось до 1937 г. (прим. Ст. Н.).

— Я слышал, что вы свободно говорите на всех языках? — спрашивал он.

— М-м-да, — тянул Бальмонт. — Я не успел изучить только язык зулю (очевидно, зулусов). Но и вы тоже, кажется, полиглот?

— М-м-да, я тоже плохо знаю язык зулю, но другие языки уже не представляют для меня трудности.

Тут я решила, что мне пора вмешаться в разговор.

— Скажите, — спросила я деловито, — как по-фински четырнадцать?

Последовало неловкое молчание.

— Оригинальный вопрос, — обиженно пробормотал Ляцкий.

— Только Тэффи может придумать такую неожиданность, — деланно засмеялся Бальмонт.

Но ни тот, ни другой на вопрос не ответили. Хотя финское «четырнадцать» и не принадлежало к зулю.

Последние годы жизни Бальмонт много занимался переводами. Переводил ассирийские псалмы (вероятно, с немецкого). Я когда-то изучала религии Древнего Востока и нашла в работах Бальмонта очень точную передачу подлинника, переложенного в стихотворную форму.

Переводил он почему-то и малостоящего чешского поэта Верхлицкого [266] . Может быть, просто по знакомству.

— Кошка, кошка, куда ты идешь? — Я иду в колодезь. — Кошка, кошка, зачем ты идешь в колодезь? — Пить молоко.

Когда он читал вслух, кошка всегда отвечала жеманно-обиженным тоном. Пожалуй, можно было бы и не переводить.

Переводы Бальмонта были вообще превосходны. Нельзя не упомянуть его Оскара Уайльда или Эдгара По.

266

Переводил он… и… Верхлицкого. — Ярослав Верхлицкий (наст, имя и фам. Эмиль Фрида, 1853–1912) — чешский поэт, книга его «Избранных стихов» в переводе Бальмонта вышла в Праге в 1928 г. Е. А. Ляцкий отрицательно отнесся к этому переводу. См.: Ляцкий Е. А. О переводе вообще и о русском переводе стихов Я. Верхлицкого в частности // Slavia. 1931. Т. X, кн. 3; Перевод и перепев // Slavia. 1933. Т. X, кн. 1/2.

Ответ Бальмонта — статья «О переводах» (Россия и славянство. 1932. № 192. 30 июля). (прим. Ст. Н.).