Моя любимая жена
Шрифт:
Они крепко обнялись и стояли так, не в силах разжать руки. Где-то продолжали хлопать петарды.
— Здесь холодно, — наконец сказал Билл. — Иди внутрь, иначе простудишься. Завтра увидимся.
— Завтра увидимся, — повторила Цзинь-Цзинь.
После долгого поцелуя она наконец отпустила его, веля спускаться осторожно. На улице горели фонари, но их свет почти не достигал лестничных окон. Со всей осторожностью, на какую он был способен, Билл двинулся вниз, стараясь не испачкаться о закопченные стены и не задеть допотопные велосипеды, стоящие на каждом этаже.
Он вышел в морозную ночь. Улица была пуста. Вряд ли на этой окраине существовала стоянка такси. Билл оглянулся на унылый дом. В лестничном окне желтело пятно. Цзинь-Цзинь не ушла. Билл махнул ей и пустился в путь, плохо представляя, в каком направлении идти.
Он шел, не переставая удивляться бедности, в которой жила семья Цзинь-Цзинь, и искреннему радушию, с каким его приняли. А в окнах убогих бетонных домов уютно светились красные фонарики, салютуя первому дню нового лунного года.
Увидев недостроенное здание, огороженное деревянным забором, Билл вспомнил, что они проезжали мимо него. Этот ориентир попался как нельзя кстати; он уже собирался идти совсем в другую сторону.
Дорога до отеля заняла у него часа полтора. Поднявшись в номер, Билл махнул рукой на душ и сразу лег. Он засыпал, а перед глазами перемигивались красные фонарики. Светлячки китайского Нового года.
Эта темная полоса тянулась по ее плоскому и упругому животу от пупка до самой границы волос на лобке. Еще одна тайна, которую хранило тело Цзинь-Цзинь. Нет, пожалуй, единственная тайна. Татуировка на веках, крошечные мизинцы на ногах и шрамы на коленках были просто отметинами. Об этих шрамах Цзинь-Цзинь рассказывала даже с гордостью. Они с девчонками забирались на стену и прыгали вниз. Цзинь-Цзинь называла это «воспитанием смелости».
Итак, шрамы на коленках — от избытка смелости, татуированные веки — от подростковой глупости, изуродованные мизинцы — от бедности. О происхождении темной полосы Билл не спрашивал. Он знал, что это такое. Это был след прерванной беременности.
Билл считал так до вчерашнего вечера. Увидев темную полосу впервые, он сразу подумал о неудачно сделанном аборте. Его не интересовало, когда и от кого Цзинь-Цзинь забеременела. Возможно, от какого-нибудь чанчуньского парня. Или от шанхайского мужчины. Кем бы тот ни был, эта часть прошлого Цзинь-Цзинь совершенно не волновала Билла. Как говорил ему доктор Кхан? В этой стране сделать аборт проще, чем удалить зуб. Скорее всего, Цзинь-Цзинь дотянула до такого срока, когда пришлось резать.
«Что ты скажешь теперь, дерьмовый всезнайка?» — мысленно спрашивал себя Билл, пока возвращался в отель.
Чо-Чо — вот настоящая причина, заставившая Цзинь-Цзинь бросить преподавание. Зарплаты учительницы английского языка в средней школе номер двести пятьдесят один не хватало, чтобы растить ребенка и помогать семье. Поэтому она бросила любимую работу. Поэтому она жила в «Райском квартале» и старалась быть практичной.
Билл недоумевал, почему он не присмотрелся внимательнее к темной линии на ее животе. Он ведь даже знал, как это называется у медиков. Linea alba (белая линия), когда следа от кесарева сечения не видно, и linea nigra (черная линия), когда след заметен.
Такую же темную линию Билл не раз видел на белоснежном животе своей жены. В моменты их близости он любил проводить губами по всей ее длине. Делая это, он всегда думал о Холли — их маленьком ангеле.
Цзинь-Цзинь принесла с собой шерстяные леггинсы, сказав, что мама беспокоится, как бы он не замерз. Билл послушно надел их. Чанчунь еще спал. Они побрели по пустынным улицам к городскому парку. У самого входа в парк Цзинь-Цзинь вдруг остановила Билла и стала рассказывать об отце Чо-Чо.
Билл и здесь поспешил с выводами. Он почему-то представлял себе парня, которого Цзинь-Цзинь любила со школьных лет. Женщинам свойственно оставлять ребенка от любимого мужчины. Все оказалось не так. Цзинь-Цзинь полюбила женатого банковского служащего. Возможно, их отношения продолжались бы и дальше, но вмешалась ее мать. Она узнала, где работает этот человек, явилась в банк и стала кричать, что он позорит ее дочь. Они расстались. Возлюбленный Цзинь-Цзинь не захотел бросить свою жену. А Цзинь-Цзинь не захотела избавляться от ребенка.
— Я всегда знала, что сохраню своего малыша, — сказала она.
Когда Билл с семьей только поселились в «Райском квартале» и Цзинь-Цзинь была для него просто высокой китаянкой, за которой приезжает серебристый «порше», он как-то спросил себя: способна ли вообще такая женщина любить?
Он мыслил привычными западными представлениями. Шейн, который вроде бы хорошо знал Китай, тоже недалеко ушел от западных штампов. По сути, их суждения мало чем отличались от взглядов тех пьяных английских подонков.
Но это был не секс ради денег. Это был секс ради выживания. Такие, как Цзинь-Цзинь, шли на содержание, чтобы прокормить своих близких. Тессу Девлин бесила практичность китайских женщин. А они и не могли быть иными. Их детство и юность проходили в нищих деревнях или унылых городах вроде Чанчуня, где нечего ждать и не на что надеяться.
У входа в парк стоял киоск. Цзинь-Цзинь купила им по лакомству — нечто напоминающее глазированное яблоко на палочке.
Самым оживленным местом парка оказалось замерзшее озеро, где катались не на коньках, а на деревянных ящиках с приделанными к ним полозьями. Полозья тоже были деревянными, сделанными из укороченных лыж. Если скейтинг-ринг пришел в Китай с Запада, то ящики на полозьях, как объяснила Цзинь-Цзинь, — старинное китайское развлечение.
Она предложила покататься. Билл согласился. Они взяли напрокат пару ящиков и отправились покорять чанчуньский лед.
«Я люблю ее». Эта мысль пронзила Билла, едва он выкатился на исцарапанный полозьями лед. Он смотрел, как грациозно движется Цзинь-Цзинь, как удивительно красива она в своей желтой куртке на фоне окружающей белизны. Он смотрел на ее смеющееся лицо, сияющие карие глаза и понимал, что влюбился. Он не мог не влюбиться в нее. Билл не смотрел, как и куда он едет на своем ящике. Он смотрел только на Цзинь-Цзинь. «Я люблю ее».