Моя преступная связь с искусством
Шрифт:
Поскольку не допущенная к пиршеству восьмидесятитрехлетняя Лоредана (восьмидесятилетние родители Саро решили, что ожидание Бернарда и обед в ресторане будут ей не по силам, не по ее фальшивым зубам) была единственной, кого ему не терпелось увидеть, он давился dolce, [7]зная, что она его ждет. Несколько улочек, лифт, спорое взмывание вверх (в груди тоже взмывало) — и, наконец, пятый этаж. Бернард бежал, Бернард задыхался — а Лоредана, в конце коридора притулившись в дверях, молча стояла. Бернард мчался — а она его всей своей позой укоряла за то, что ее посчитали ненужной, немощной, почти неживой. Стояла с палкой без слов — а он к ней бежал. Боялся, что она умрет у него на глазах? В конце войны ее жениха прямо при ней расстреляли итальянские партизаны, и она на всю жизнь осталась одна. «Ну ничего, ничего, прости, что пообедали без тебя» — Бернард ее, шепчущую беззубые проклятья родным, увиденную в последний раз, обнимал.
У Бернарда было особое отношение к старикам. Однажды роясь в Сети, он столкнулся взглядом с пожилой супружеской парой: замагнетизированные фотографом мужчина и женщина в мантиях, громоздких коронах и гротескных очках (у мужчины был скипетр) скованно сидели каждый на своем краешке стула, а под фотографией была подпись: «праздничный вечер, дом престарелых, Нью-Йорк, не знакомые прежде Регина и Чарльз, чьи имена были разыграны в лотерею, за несколько минут до снимка не знали, что станут королевой и королем».
Так Бернард узнал о работах Ди Энн, а вскоре уже скачивал ее автопортрет и превращал ее, покончившую с собой в сорок семь лет, но до сих пор усталую, властную, цельную, в свою конфидантку. Что-то скрывалось за декорациями ее фотографий, что-то было в угодивших в ее объектив не угодных обществу душевнобольных, которые спешили, непроницаемые, недостижимые, под грозовым небом куда-то за кадр, что позволяло Бернарду ощущать всем нутром: «Ди Энн здесь».
Только утром исправный служащий французской писчебумажной фабрики Фогола Б. задиктовывал потенциальному американскому работодателю свое имя, поясняя, что «f как во freaks»,как ночью он был пронзен, узнав, что оналюбила именно freaks… поглощателей шпаг и огня, даунов, двойняшек, гигантов, женщин без головы в цирке, женщин без всего на кровати, ждущих клиента, женщин, переодетых в мужчин. И утренние телефонные фрики Бернарда откликались найденным ночью в инете нефотогеничным фрикам Ди Энн, как будто между жизнью Бернарда и жизнью Ди Энн была связь.
Мертвые, по мнению Бернарда, вообще отличались завидным, заведомым постоянством, не уклоняясь от образа, который сами при жизни создали (и можно было быть уверенным в том, что Ди Энн останется к нему неизменна); живые же избегали взглядов в упор, которые беспрекословно позволяли изображенья умерших и постоянно переезжали с места на место (парижских приятелей Бернард не завел). Присущая мертвым энергия, очевидно, была свойственна и старикам, иначе как объяснить, что в присутствии Лореданы он млел.
Он обещал ей, впавшей в депрессию и будто в рот горя набравшей, что мать ее навестит и потому по возвращенью в Милан был очень расстроен: мать заявила, что не сдвинется с места. Вместо этого, заведя разговор о еще не дряхлом, но внутренне дряблом отце и прикусывая злые слезы, просила: «давай к нам, мне не справиться с ним», а затем швырнула Бернарду журнал: «ну тогда забирай».
Вверху страницы стояло его имя: «Бернард». Его статья, опубликованная в годы студенчества; скаредная скверная полиграфия, нечто высохшее, плоское, хлипкое, как комариная смерть. А он и забыл, как строчил в юности памфлеты о поднадоевшей, надсаживающейся о правах смуглых народов Европе, как засылал свою неприкаянность в канадское и южноафриканское консульства, взыскуя въезд в иной мир.
Но зачем мать ворошила кочергой потухшее прошлое сына? Зачем, сидя у своей паучихи-подруги, заставляла его надеть только что подаренный Ирмой галстук от «Гуччи» и пыталась сосватать ему ирмину дочь? Он чуть не задохнулся, когда мать, затягивая на нем галстук, спросила: «ну что, забыл уже свою блядь?» Непонятно было, кого она имела в виду: бывшую жену Бернарда Валентину Вторую? Аннелизу? Изетту? или мошенницу из Краснотуринска, Валентину номер один?
Сначала была кроткая, хрупкая Аннелиза, с которой поцеловались два раза, когда ему исполнилось двадцать: она не покидала своего городка, опасалась визитов в столицу, в метро пряталась подмышкой Бернарда, сложив тело в вопросительный знак и ожидая подвоха, и единственным важным событием считала недавнее землетрясение (разбилось стекло). В открытом миланском кафе Бернард навел на нее объектив, а павлин, бродивший по саду, вдруг распустил хвост и получилось, будто над головой Аннелизы, уже успевшей выйти замуж за другого Бернарда, «мороженую рыбу», как она его называла, — сказка, любовь, радужный нимб, неожиданно напомнивший Бернарду те два поцелуя. В тридцать у него появилась Изетта, отвергнутая лидером партии пресноватая девушка, верившая в то, что коммунизм — это кубинский курорт (там он и бросил ее, сразу после фуршета с Фиделем, а Бернард потом подобрал). Как-то она заявила некому господину: «как я завидую, ты жил в СССР», не ведая, что тот был диссидентом, вынужденным бежать из страны. А затем, когда Бернарду стукнуло тридцать семь, появилась первая Валентина.
Он до сих пор помнил, как разглядывал валентинины васильковые фото, надеясь, что дипломантка скрипичного конкурса сойдет, как с котурн, с доски объявлений и привезет с собой изголодавшуюся по зарубежной шоколадности и гладкости дней трехлетнюю дочь, чей отец — прекрасный принципиальный принц, как Валентина писала — был взорван своим беспринципным конкурентом в новогоднюю ночь.
Ожидая приезда будущих дочки с женой, Бернард наполнял ванну надувными мячами, дельфинами, манной небесной, выстраивал медвежат на диване, высылал деньги на сборы — и наконец: Бернард, аэропорт, преддверие блаженства, букет. Так и не дождавшись своего скрипичного счастья, он поехал домой, отстраненно положив руки на руль, туда, где на часах располагаются десять и два (расписание рейса). Дома принялся вызванивать Краснотуринск, стряхивая комочки пепла с шерсти медведей, с толстой морской свинки из плюша, лежа на кушетке с болью в паху, больше не в силах прошептать все те нежности, которые, глядя на ее податливый, потертый портрет, выкрикивал уже несколько раз.
Когда через месяц пришло сообщение («Валька собралась ехать, а на вокзале ее обокрали и все деньги забрали, а потом она хату сняла и ждала, что сеструха ей подбросит капусты, но утром хозяйка принялась вещи ее вышвыривать из фатеры так Валька восстала и набросилась на шалаву со стулом и менты ее повязали, а теперь ей нужны баксы на подмащение прокурорши, а счет банка такой»), мать, поясняя ему какую-то непонятную фразу, сказала: «мне она сразу показалась знакомой, а вчера видела ее в новостях», и Бернард догадался, что ему было выслано фото первой ракетки, которая только что вышла в финал.
После fiasco con fiancee,как на чудовищной смеси французского с нижегородским окрестила его матримониальное приключение мать, Бернард замкнулся в себе и, придя с работы, сразу же погружался в инет, определяя по снимкам объявленных в розыск людей, кто жив, а кто мертв, или зачитываясь «жизненными историями», которыми кишмя кишели газеты. Загружая файлы в отдельную папку, он будто составлял из них бессвязный роман: особо запомнилась «глава» о страдающей Альцгеймером лесбиянке, которая начинала биться в истерике и рыдать при попытках облачить ее в больничный халат — доктор, полагая, что болезнь прогрессирует, исправно фиксировал все обострения, пока навестившая больную подруга не сообщила ему, что Лидия предпочитала носить мужскую одежду и теперь встревожена тем, что ее принуждают быть кем-то другим. И еще были рельефные репортажи, позже вошедшие в брошюру по охране труда, которую Бернарду поручил написать босс: один повествовал о мексиканце, на молочной ферме в Калифорнии прочищающем трубы и утонувшем в навозе, а другой — о засыпанном заживо в строительной яме рабочем, жена которого отказалась хоронить его под землей, где он «достаточно натерпелся» и возвела для него мавзолей.
Истории, вычитанные в интернете, вызывали такое же сильное чувство, как и те, что происходили у него на глазах: когда сосед, по-мальчишески худой пожилой грек, устроив изысканный домашний прием (пришел негр Де Витт, бородато-носатый активист Partito RadicaleДжузеппе и потасканный помощник местного мэра, который боролся с бездомностью, приводя к себе молодых обнищавших парней), в конце вечера с грустью поведал, что затеял все из-за неявившегося голубоглазого, как колонна стройного архитектора К., Бернард так растрогался, что втайне от соседа позвонил К. и сообщил, что есть человек, «который вас уважает и любит», но архитектор сказал, что год назад у него умер партнер, с которым они прожили вместе сорок пять лет и он до сих пор не может ему изменять.