Моя пятнадцатая сказка
Шрифт:
— Я знаю, что я ничего не знаю… — убито повторил мужчина.
Все было разбито, все было разрушено… им самим… с него началось крушение его семьи! И это ужасно! Осознание этого пробирает невыносимой болью, потому что сам во всем виноват… Так сладко, так приятно сваливать вину на другого, втаптывая его в грязь за свои мучения, но когда ты сам виноват и когда ты с опозданием это понял — ужаснее быть уже не может ничего!
Внезапно мужчина сорвался с места и бросился к телефону.
— Деда Василия можно? Василий Юрьевич, умоляю! Я был дураком! Полным идиотом! Марина ни в чем не виновата! У меня один из предков — японец. Его кинжал мне передала Настасья Петровна. Максим унаследовал
Виталий же, выйдя из дома бывшего одноклассника, долго смотрел на чистое голубое небо, потом побрел куда-то, не разбирая дороги.
Впервые за всю его жизнь, с того самого дня, когда ему начал сниться распятый азиат, у Виталия стало спокойно на душе. Он уже не помнил ни усталости, ни душевных мук умирающего. Забыл, как был взволнован, услышав из планшета одноклассника знакомое слово из кошмара. Тогда оказалось, что одноклассник на перемене смотрел японское анимэ. И, судя по субтитрам, то слово было мольбой о прощении. Значит, распятый азиат из кошмаров умолял кого-то его простить.
Еще до окончания школы Виталий начал изучать японский, накачав из интернета учебников. И, как оказалось, тот человек из снов говорил именно на японском языке! Он чувствовал себя виноватым перед каким-то Судзуки… Потом было углубленное изучение японской истории: Виталий отчего-то был уверен, что отгадку можно найти именно там. Однажды он наткнулся на сведения о симабарском восстании. Симабара… Это название болью отозвалось в его душе… Потом поступление на отделение японистики, новые исследования…
После того как Максим Петренко внезапно ушел из школы, Виталию начали сниться новые сны. И однажды эти сны как кусочки мозаики сложились в историю о разбитой дружбе троих друзей: Судзуки, Нобору и Кэйскэ. Нобору увлекся христианством, сам общался с христианами — и друга втянул.
Во время симабарского восстания оба были в замке Хара. А Кэйскэ оказался по другую сторону баррикад — его хозяева приказали ему расправиться с восставшими. Нобору, отказавшегося наступить на икону, распяли, как и несколько других вольнодумцев, не успевших покончить с собой. Судзуки, упавший в море во время нападения голландского судна, каким-то чудом выжил, а потом его занесло в далекую снежную страну.
— Ты был прав, Кэйскэ, — тихо сказал Виталий, смотря на пролетающую над ним чайку, — Самое нелепое и яркое приключение — это наша жизнь.
Чайка взмыла в небо, потом рванулась вниз, к земле, пролетела почти над самой головой у юноши — и опять взметнулась в голубое небо, чтобы разрезать его своими острыми белыми крыльями.
— Вот только жаль, что ты все забыл, друг Кэйскэ, — продолжил Виталий еще грустнее, — И помнит ли Судзуки? Кажется, нет. Он просто затаил на меня обиду за то, что я втянул его в тот водоворот из чужих желаний и чужого боя, где жизни, вера и преданность обычных людей не волновали никого. Просто ненавидит, но уже забыл, за что. Мне печально, что ты, Судзуки, и ты, Кэйскэ, все забыли, но… Может это и к лучшему?.. Когда я вспоминаю, что Кэйскэ был среди тех, кто расправлялся с восставшими, мне становится не по себе. Это ужасно! К счастью, я сейчас смотрю на это как будто со стороны — и мне легче думать обо всем этом. Так со временем и Судзуки забудет, за что ненавидит меня. И, возможно, мы снова встретимся. Может быть, однажды мы будем шутить и смеяться так, словно ничего не случилось. Да, время лечит раны. А память… порою ее не жалко потерять. Главное, встретиться бы снова с тем, кто дорог. Чтобы опять влипнуть втроем в какую-нибудь переделку, которая нас сплотит.
Был полдень. На маленькой улице никого не было кроме них двоих: парня и внимательно слушающей его чайки, бесстрашно и дерзко рассекающей небо над его головой. Небо… сегодня оно не казалось далеким и недостижим. Казалось, что стоит поднять руку — и дотронешься до него рукой.
Ночью Виталию приснился здоровый и счастливый Судзуки. Он улыбнулся ему и сказал по-японски:
— Благодарю, Нобору!
И с тех пор Виталию больше никогда не снились кошмары…
Судзуки не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то Судзуки ничего не чувствовал… Сердце было выжжено…
Его выловили рыбаки. Каким-то чудом не успел утонуть. Но от ударов обломков сильно пострадал. Когда оклемался, то восстание в Симабара было подавлено. И остатки христиан разыскивали и убивали. Бакуфу не понравилось, что иноземные миссионеры рьяно лезли в их политику. Да еще и это крупное восстание… От христиан было решено избавиться. Раз и навсегда.
Хикари, так и не дождавшаяся мужа, тайно приняла «его» веру, носила крест. Она хотела что-то сделать ради него. Когда ее схватили и потребовали отказаться от ее религии, наступить на икону, она воспротивилась. За что была обезглавлена и сожжена вместе с деревней, где жила — другим в назиданье.
У Судзуки не осталось ничего кроме мести. Он собрался затаиться среди рыбаков, а потом напасть на врагов. Он узнал, что среди подавлявших восстание был и Кэйскэ. Только боги распорядились иначе: буря напала на вышедших в море рыбаков — и унесла их судно в далекую страну. Судзуки был единственным, кто выжил. Очнувшись на чужом берегу, не знал, как ему вернуться домой. Туда, где прежде был его дом… и два верных друга, с которыми они много пережили вместе… два бывших друга…
Судзуки не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то Судзуки ничего не чувствовал… Сердце было выжжено…
Позже он выцарапал на своем коротком мече, единственном напоминании о прошлом, иероглифы «Синсэй», что означало «новую жизнь». Он надеялся, что хотя бы в следующей жизни сможет вернуться — и расплатиться по счетам. Ему надо было хоть на что-то надеяться, иначе бы он свихнулся в этой ледяной стране среди чужих пугающих лиц и жуткого непонятного языка…
Максим Петренко, репортер политических и спортивных новостей, скрывавшийся под псевдонимом Синсэй, брел по земле главного из японских островов. На этой неделе он впервые приехал в город Киото. Он не знал, что такого особого случилось сегодня — все было, как и прежде, в течение года, с тех пор как Максим приехал работать в Японию. Просто какая-то тяжесть, временами ощутимо сдавливающая душу, неожиданно исчезла. И стало на душе легко и спокойно.
Он не помнил, куда шел… Ему казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. В будущем ничего нет. Но в его силах записать на этом чистом листе новую историю, такую, какую он захочет…
Брань на японском и чей-то жалкий умоляющий лепет привлекли его внимание. Парень развернулся.
Шесть штук малолеток, кажись, учениц средней школы, прижали худенькую девчонку, судя по школьной форме, одноклассницу или просто одношкольницу, к стене. И теперь, матеря ее, отбирали карманные деньги, а заодно и всячески высмеивали «уродку». Внешности перепуганная малявка была самой обыкновенной. Она дрожала от ужаса, отчего ее волосы, собранные в два тощих «хвоста», подрагивали.