Моя собака любит джаз (сборник)
Шрифт:
– Только через мой труп! – сказал папа. – Будет художником – будет жить очень бедно. Лучше пусть идёт в армию – обмундирование дадут, бесплатная еда…
Василий Васильевич надулся и долго ни с кем не разговаривал. Наутро в предрассветной синеве он разбудил папу.
– Михаил, – недовольно сказал он. – Вы брыкаетесь.
– Тысяча извинений, – забормотал папа. – Мне снилось, что я тону.
За завтраком между яичницей и чаем Василий Васильевич объявил, что он уходит в другую семью. Мы чуть не умерли с горя, когда это услышали.
– Василий Васильевич! – сказал папа. – Мы проштрафились? Мы говорим вам мало ласковых слов?
– Я там нужнее, – ответил Василий Васильевич.
Мама плакала. Папа метался из угла в угол, как ягуар.
– Ума не приложу, – говорил он, – неужели невозможно жить одновременно и тут и там?
– Те узнают, будет тарарам, – объяснил ему Василий Васильевич.
– Иногда люди до абсурда доходят своей какой-то негибкостью, – возмущался папа.
О, швабра, швабра, где моя любовь? Расставаясь, Василий Васильевич подарил нам сухой початок кукурузы.
Наш мокрый Иван
Я вернулся из школы, смотрю: мама сидит грустная около наряженной ёлки. И говорит:
– Всё, Андрюха. Мы теперь одни. Папа меня разлюбил. Он сегодня утром в девять сорок пять полюбил другую женщину.
– Как так? – Я своим ушам не поверил. – Какую другую женщину?!!
– Нашего зубного врача Каракозову, – печально сказала мама. – Когда ему Каракозова зуб вырывала, наш папа Миша почувствовал, что это женщина его мечты.
Вот так раз! Завтра Новый год, день подарков, превращений и чудес, а мой папа отчебучил.
Я боялся взглянуть на мокрого ивана. Это наш цветок – комнатное растение. Он без папы не может ни дня. Как папа исчезает из его поля зрения – в отпуск или в командировку – наш мокрый иван… сбрасывает листья. Стоит с голым прозрачным стволом, пока папа не вернётся, – хоть поливай его, хоть удобряй! Не мокрый иван, а голый вася.
Иван был мрачнее тучи.
– Уложил в новый чемодан новые вещи, – рассказывала мама, – и говорит: «Не грусти, я с тобой! Одни и те же облака проплывают над нами. Я буду глядеть в окно и думать: „Это же самое облако плывёт сейчас над моей Люсей!“»
Насчёт облаков папа угодил в точку, ведь зубодёрша Каракозова жила в соседнем доме, напротив поликлиники. И я, конечно, сразу отправился к нему.
Как можно разлюбить? Кого? Маму??? Бабушку?! Дедушку Сашу?!! Да это всё равно, что я скажу своему псу (у меня такса Кит): «Я разлюбил тебя и полюбил другого – бультерьера!» Кит уж на что умник – даже не поймёт, о чём я говорю!
Я позвонил. Открыл мой папа Миша.
– Андрюха! – Он обнял меня. – Сынок! Не позабыл отца-то?!
И я тоже его обнял. Я был рад, что его чувства ко мне не ослабели!
Тут вышла Каракозова в наушниках. У неё такие синие лохматые наушники. Она в них уши греет. В квартире у неё невероятный холод. Сидят здесь с папой, как полярники. Папа весь сине-зелёный.
– Мой отпрыск, – с гордостью сказал он ей. – Андрюха.
А Каракозова:
– Молоток парень!
Папа:
– Может, будем обедать?
А Каракозова:
– Надо мыть руки перед едой.
Пока мы с папой мыли руки, он мне и говорит:
– Врач Каракозова Надя – весёлый, культурный человек. У неё широкий круг интересов. Она шашистка, играет в пинг-понг. Была в шестнадцати туристических походах, пять из них – лодочные!
– Вот здорово! – говорю.
Я сразу вспомнил, как мама однажды сказала: «Андрюха вырастет и от нас уйдёт». А папа ответил: «Давайте договоримся: если кто-нибудь из нас от нас уйдёт, пусть возьмёт нас с собой».
Тут Каракозова внесла запечённую курицу в позе египетского писца: выпуклый белый живот, полная спина и крылышки сложил на груди. Она не пожмотничала – положила нам с папой каждому крыло, ногу и солёный огурец.
– Огурцы, – важно сказал папа, – Надя солит сама в соке красной смородины.
– Немаловажен укроп, – говорит Каракозова. – Только укроп нужно брать в стадии цветения.
Видно было, что она по уши втрескалась в нашего папу. И правильно сделала! В кого ж тут влюбляться из пациентов, кроме него? Вон он какой у нас, как наворачивает курицу! В жизни бы никто не подумал, что этому человеку сегодня вырвали зуб!
– Надя – прекрасный специалист, – с нежностью сказал папа.
– А я вообще люблю вырывать зубы. – Каракозова улыбнулась. – Вайнштейн не любит. Так я и вырываю за себя и за него.
Папа переглянулся со мной, – дескать, видишь, какая славная. Я сделал ему ответный знак. Папа был в ударе. Усы торчат. Взор горит. И много ошарашивающего рассказывал он о себе.
Рассказ у него шёл в три ручья. Первый – за что папа ни возьмётся, выходит у него гораздо лучше всех. Премии и первые места на папу валятся – не отобьёшься! И у него есть все данные считать себя человеком особенным, а не каким-нибудь замухрышкой.
Второй – что в семье, где он раньше жил (это в нашей с мамой!), его считают ангелом.
– Скажи, Андрюха, я добрый? – говорил папа. – Я неприхотливый в еде! Я однолюб! И два моих принципа в жизни – не унывать и не падать духом!
Третий ручей был о том, какую папа Миша играет огромную роль в деле пылесошения и заклейки окон. И чтоб не быть голословным, он вмиг заклеил Каракозовой щели в окнах, откуда вовсю дули ветры с Ледовитого океана. А также, хотя Каракозова сопротивлялась, пропылесосил ей диван-кровать.
– Может, у вас есть клопы? Или тараканы? – спросил я у Каракозовой. – Папа всех здорово морит.