Моя собака любит джаз (сборник)
Шрифт:
– Миша – это человек с большой буквы! – ответила она с нескрываемой радостью.
Я стал собираться. Папа вышел в переднюю меня проводить. Он спросил, завязав мне на шапке-ушанке шнурки:
– А как вы без меня, сынок? Кит в живых? Вы смотрите, чтоб вас не ограбили. Сейчас очень повысился процент грабежей. Сам должен понимать, какой сторож Кит.
Кит умирает от любви к незнакомым людям. Если к нам вдруг заявятся грабители, он их встретит с такой дикой радостью, что этих бандитов до гробовой доски будет мучить совесть.
– А как мокрый иван? – спросил папа.
– Не знаю, – говорю. – Пока листья на месте. Но вид пришибленный.
Что-то оборвалось у папы в груди, когда он вспомнил про ивана.
– Я просто чудовище, – сказал он. – Надя! Дома мокрый иван! Вот его фотография. Здесь он маленький. Мы взяли его совсем отростком… За столетник-то я спокоен – он в жизни не пропадёт. А иван без меня отбросит листья. Надя! – Папа уже надевал пальто. – Пойми меня и прости!..
– Я понимаю тебя, – сказала Каракозова. – Я понимаю тебя, Миша. Ты не из тех, кто бросает свои комнатные растения.
– Я с тобой! – вскричал папа. – Одни облака проплывают над нами. Я буду смотреть и думать: это же самое облако проплывает сейчас над моей Надей.
– Да вы приходите к нам праздновать Новый год! – сказал я.
– Спасибо, – ответила Каракозова.
– Но моя Люся, – предупредил папа, – не может печь пироги. Она может только яйцо варить.
– Ничего, я приду со своими пирогами, – тихо сказала Каракозова.
И мы отправились домой с папой и с чемоданом.
А мама, и Кит, и мокрый иван, и даже столетник чуть листья не отбросили от радости, когда увидели нас в окно.
Сейчас он придёт, и будет весело
Папа всё не шёл, а я сидел дома и время от времени ставил чайник. «Сейчас, – думаю, – он засвистит, и папа явится по свистку».
Час проходит. Ещё полчаса. Часы: пи! пи! Хоть бы позвонил: «Я там-то и там-то, буду тогда-то…» Пап ведь опасности подстерегают на каждом шагу. Мой, например, совершенно беззащитный. И очень доверчивый. Любой негодяй может обмануть его, напугать или заманить на безделушку.
Тем более, говорят, в газетах писали, что в июне будет конец света. И я волнуюсь, когда папы нет дома.
СЕЙЧАС ОН ПРИДЁТ, И БУДЕТ ВЕСЕЛО.
Чтобы не скучать, я включил нашу старенькую «Спидолу». Весь мир облазил и ничего не нашёл.
Наверху у нас кто-то что-то пилит. Трудно представить, что этажом выше пилят бревно. Это может быть только злодейство.
А перед окном бетонируют поле. Исчезла трава, ручей, лес под бескрайней бетонной площадкой. В один прекрасный день сюда прилетит летающая тарелка. Здесь будет встреча, цветы, оркестр. Потом она улетит, и останется поле бетонное – навсегда.
Я смотрел и смотрел на небо в окно: нет ли инопланетян? И как какая-нибудь точка – я: О! О! Хотя эта точечка на стекле.
А сверху старушка:
– Киса! Кис! – кричит бездомному коту. – На тебе сосиску! Сосиска – бумс! Лопнула, расплющилась, кот понюхал и пошёл.
Я представил: какая-то одинокая старушка сварила себе сосисочку, но увидела одинокого кота и метнула её ему с этажа десятого-одиннадцатого!.. А этот бродяга ноль внимания.
Тогда я крикнул:
– Кис! Кис! Что обижаешь старушку? Ешь сосиску!
И выпал из окна.
Пока я летел, я слышал барабанный бой. Кто-то заводит под нами такую пластинку каждый вечер. Я раньше представлял, как ОН марширует под эту музыку и делает резкие движения типа карате. Но, пролетая мимо, я увидел, что ОН сидит в кресле с закрытыми глазами и слушает.
Этажом ниже – Войцехов. ГРУДЬ, НОС, УСЫ!.. Он одессит, пышущий здоровьем. Им там, в Одессе, чтобы выжить, сила нужна. Войцехов – коллекционер. Он коллекционирует бутылки. Я столько бутылок, сколько у Войцехова, не видел никогда.
А вон художник Лейдерман. В руках он держит палку в розах. На ней – фанера, на фанере большими буквами написано: «ОБИЖАЮТ!»
Как хорошо жить на свете, когда знаешь, что жизнь бесконечна.
Я упал и лежал, как подстреленная птица, пока сосед Сорокин не схватил меня своими тонкими веснушчатыми руками и не побежал в травмопункт.
Домой меня принесли два санитара. Они положили меня и ушли. А я почувствовал, что пахнет гарью.
Оказывается, я чайник снял, а плиту не выключил! Она раскалилась докрасна и горела в темноте, как планета Марс. Вокруг полыхали деревянные ложки, дощечки, тюль, клеёнка, смотрю: я сам весь в огне!..
Но, к счастью, прорвало трубу, и начался потоп.
Вмиг прискакал Войцехов с черпаком. За ним его жена Манюня. Это такое одесское имя.
– У нас с Манюней тапочки, – кричит Войцехов, – поплыли по квартире, как шаланды!
Художник Лейдерман – возвышенная натура, всегда витает в облаках – мечтательно сказал:
– Андрюха! Гони мне деньги за ремонт!
Сорокин тонкими руками схватил трубу, прижался к ней всем телом, прикрыв нас от ужаснейшей струи. Единственный к нам не поднялся – сосед снизу. Наверное, ему ВСЁ ВСЁ РАВНО, ЛИШЬ БЫ НЕ СМОЛКАЛ БАРАБАН!
Пришёл водопроводчик – глаза цвета морской волны. Войцехов с Манюней, Сорокин и Лейдерман успокоились и разошлись по домам. Но водопроводчик не стал чинить – обиделся, что у меня, кроме потопа, пожар.
– Уж если ты водопроводчиком рождён, так будь водопроводчик!.. – Он хлопнул дверью и ушёл.