Мрачная игра. Исповедь Создателя
Шрифт:
– Шо ты так долго? Я даже уснула, – пожаловалась она.
Больше всего на свете мне захотелось, нетрадиционно используя бутылку шампанского, расквасить ее маленький череп. Впрочем, та дичь, что произошла через несколько минут, заставила меня пожалеть об этом яростном импульсе.
– Иди ко мне, топтушка, – пригласила Эмма.
– Топтушка, – тупо повторил я.
Я подошел к окну и распахнул его. Воздух сада казался не более свежим, чем воздух комнаты, будто бы там была не Ялта, а еще одна, гораздо большая комната.
– Послушай, Эмма, – сказал я, – мне надо сообщить тебе одну печальную вещь. Я служил на подводной лодке, целых восемь лет. Однажды у нас разорвало реактор. И вот теперь я – импотент.
Она расхохоталась в голос.
– А ты, поди, ляг рядом, а там посмотрим. Я у тебя фотокарточки видела. Небось дрочишь, а? Открывай-ка шампанское.
– Эмма, – сказал я. – Мне нельзя пить ни грамма. Я закодирован. Если приму хоть наперсток, то сразу умру.
– Что ж! Тогда мне больше достанется. Ну, иди же!
– Подожди, моя радость. Мне надо в сортир.
Я, вышел, присел на унитаз и закурил. Тяжелый кал свободно повалил из меня. Я уже не испытывал больше никакого комплекса верности – только отвращение к телу, которое ждало меня в постели, истекая своей мерзкой жидкостью. В моей сумке была початая бутылка коньяка. Если выпить ее в два стакана, да запить шампусиком… Я вообразил Эмму, стенающую от наслаждения, ее рот с вывалившимся бараньим языком… Моя плоть не дала никакого ответа.
Да чтоб ты сдохла!
В комнате раздался хлопок: старая шлюха открыла шампусик. Я представил, как она сидит, белая, словно медуза-аурелия, на краю постели, и струей льется на ее бледные венозные ноги газированное вино…
Я вернулся с мрачной решимостью.
– Эмма, это я! – гнусным голосом Флобера пошутил я, но никакой мадам Бовари в комнате уже не было.
Бутылка шампанского была цела. Эмма лежала навзничь, широко раскрыв глаза. Посередине ее лба зияло отверстие, задняя стенка кровати, подушка – все было обрызгано ее мозгами, ползущими по белому, будто дождевые черви. Поднимался пар, пахло мясом, в распахнутом окне шевелилась листва.
Я быстро вышел из комнаты и встал в простенке. Стоя в простенке, я весь превратился в слух.
Так я провел минут десять – время, вполне достаточное, чтобы хорошенько прислушаться. Мысль, что пуля искала меня, была совершенно бесспорной. В тусклом свете огарка, со стороны окна, любое тело на кровати превращалось в абстракцию тела: достаточно было отыскать смутно белеющий треугольник лба и нажать на спусковой крючок. Нет, сначала надо прицелиться. А чтобы попасть с такого расстояния прямо в середину смутно белеющего треугольника, надо быть полностью уверенным, что не промахнешься… Я вспомнил мишень в заснеженном Переделкине, и холод пронзил меня до костей. Что если это была… Такое могло произойти лишь в самом плохом, традиционном триллере. Допустим, она за эти годы зачем-то научилась стрелять. Живая моя и здоровая. Допустим, она… Но с какой стати ей охотиться за мной?
Вернувшись в комнату, я долго рассматривал лицо трупа. По его выражению я понял, что Эмма в последний момент увидела своего убийцу. Рот был открыт, готовый выкрикнуть изумление и ужас. Она так любила Хемингуэя…
Посередине лба было аккуратное, с ровными краями отверстие, куда можно было просунуть палец, не очень большой, скажем, мизинец. Выходное отверстие в затылке было огромным: туда спокойно вошел бы кулак взрослого человека.
Я решил проверить это и засунул мизинец в лобовую дыру. Это получилось с трудом: я чуть не порезал подушечку пальца о край разрушенной кости. Вытащив палец, я машинально сунул его в рот и облизал.
Внезапно как бы пелена спала с моих глаз, и я увидел себя со стороны. То, что я только что сделал, было немыслимым. Я не мог понять, что заставило меня это сделать. Привкус во рту был чудовищным. Я немедленно стал блевать, давясь и исходя слезами.
Быстро собрав свои вещи, я вышел, обогнул дом и подошел к окну снаружи. Свеча кончала на столе. В свете огарка труп Эммы вызывал церковные ассоциации. Я заметил свою вчерашнюю рвотную массу, уже засохшую, но снова разжиженную дождем, чуть дальше – смятую, выброшенную мной утром пачку «Пегаса», и следы.
Это были огромные отпечатки подошв в елочку с крупными шипами – здесь, в Ялте, в местной глине, без сомнения, те же самые, что и в переделкинском снегу.
Стоя на самой точке выстрела, я внимательно осмотрел стену из листьев глицинии и вскоре нашел, что искал. Это была длинная, клейкая, слабо дрожащая на ветру – желто-зеленая сопля.
Остаток ночи я провел на автовокзале. Утром, сдав сумку в камеру хранения, я отправился завтракать. Бледная яичница с трудом влезла в меня, зато чашку кофе я проглотил с завидным аппетитом.
В семь утра я позвонил домой.
– Да, – ответила матушка на мой вопрос. – Заходил какой-то… Назвался твоим другом, товарищем по несчастью. Он был вчера утром, сразу после твоего звонка.
– И ты дала ему мой ялтинский адрес.
– Разумеется, нет. Что я – сумасшедшая? Я никогда не видела этого человека, и понятия не имею, кто он такой.
– Как он выглядел?
– Высокий, светлый, волосы до плеч. Прямо-таки альбинос. Я еще подумала, откуда у твоего товарища по несчастью могут быть таки длинные волосы… Как тебе отдыхается, сынок?
– Все замечательно, мама. Только вот альбинос меня чуть не ухлопал, забрызгав дамскими мозгами мою девичью постель, – мысленно ответил я и вслух наплел что-то идиллическое, с адамовым яблоком.
Ситуация была кристально ясна. Раскрытая телефонная книга, куда мать записала мой адрес, лежала на тумбочке в коридоре. Народный переулок, мама. Оставалось только смазать оружие и сесть в самолет. Есть много способов запрятать массу металла от таможенных рентгеновских лучей…
Выйдя на улицу, я почувствовал себя так, будто бы редкие утренние прохожие, спешившие на работу, вдруг замерли, повернулись ко мне задом и, хлопнув в ладоши, одновременно пернули.