Мрачная игра. Исповедь Создателя

Саканский Сергей Юрьевич

Я попросил закурить, затем – стакан воды. Стодолларовую бумажку раздобыл, естественно, Хомяк.

– А если я откажусь отвечать на этот вопрос?

– Это ваше право.

– Или, допустим, я нашел ее под деревом, у «Метрополя», затем обменял и пропил?

– Не имеет значения. Уже за тот факт, что иностранная валюта без законных оснований находилась в ваших руках, мы можем привлечь вас к уголовной ответственности на срок от трех лет. Но это еще не все… – следователь выдвинул ящик стола, как бы намереваясь достать пистолет и пристрелить меня, и вытащил увесистую пачку американских долларов. Все они были как две капли воды

похожи друг на друга, как и на ту, исходную, тайну которой я никогда не смог бы выдать.

– Но этого не может быть! Файлы были стерты немедленно, моими собственными руками, и все, что осталось от этой глупой шутки – пять фантиков, которые я просто забыл выбросить.

– Так-так. Вы были в лаборатории один?

– Да, – соврал я.

– Вы были в трезвом, ясном сознании?

– Да, – сказал я истинную правду.

– Что ж! На этом допрос пока считаю оконченным.

Меня долго вели по коридорам, лестницам, пока не бросили в камеру, полную настоящих преступников. Я слишком хорошо помнил момент, о котором допытывался следователь по особо важным делам.

После моего полного и окончательного отказа мы с Хомяком решили стереть все наши наработки и забыть об этом. Внезапно позвонила Полина, и я был вынужден выйти к другому телефону, чтобы друг не услышал даже срезанную модуляцию нашего разговора. Полина, как всегда, потребовала много слов и времени. Когда я вернулся в кабинет, Хомяк уже заканчивал работу.

Теперь для меня не было никакого сомнения, что, воспользовавшись моим отсутствием, Хомяк переписал файлы на свои дискеты, а в дальнейшем печатал доллары, сколько ему было нужно.

Первым моим порывом было биться о железную дверь и немедленно требовать следователя. Затем я спокойно и серьезно подумал, благо, у меня была целая ночь.

Чего я добьюсь этим? Мести за поруганную честь матери, преданную дружбу? Странный какой-то способ осуществления… Привлечь его в соучастники – с тем, чтобы мне скостили пару годков? Тут, не говоря уже о главном, будет совсем наоборот: преступление пройдет уже как групповое, и будет действовать следующая, более суровая статья закона.

К утру, когда лампочка в камере разгорелась несколько ярче, что, собственно, и сигнализировало о начале нового дня, я принял единственно верное в этой ситуации решение – взять все на себя.

– Сегодня вечером мы будем показывать тебе то, что ты придумаешь сам, – сказал мне вслед специалист по прописке, когда меня повели на утренний допрос. Ноги вертухая (вероятно, перебрал вчера) были довольно ватными, да и сама лестница, как где-то у Набокова, была мягкой, валкой; чудной милиционер, в юбке вместо брюк, распахнул передо мной дверь, а там, все еще материальный, но вот-вот готовый раствориться, зыбился силуэт следователя, и тут хлынули из окон в комнату облака, затем и вовсе не стало ни комнаты, ни облаков, поскольку – что только не случится за восемь с хвостиком лет? – наш самолет вынырнул из грозового слоя и круто пошел вниз, будто увидел на каком-то колхозном поле лакомого тельца.

Лишь когда колеса ударились о бетон и аппарат встряхнуло, я вышел из ностальгического оцепенения, моя душа, совершив путешествие в пространстве и времени, болезненно вернулась в тело, которое, между тем, спускалось по трапу, ни на кого не производя впечатления будущего убийцы, а вместе со всеми вдыхало

густой воздух Юга, хотя, как знать, может быть, этот аэробус как раз и был переполнен убийцами.

* * *

Я вошел в Крым, улыбаясь. Ялта встретила меня проливным дождем.

Оставив рискованную мысль сразу сойти в Ай-Даниле, куда вели последние следы Ники, я все-таки доехал до автовокзала и снял комнату.

Хозяйка сетовала на цены, жаловалась на невыносимую жизнь: постоянные перебои с водой, электричеством, часто приходится пользоваться свечами, будто бы специально, как бы создавая – хе-хе – интимную обстановку… Женщина была немолода, некрасива, источала запах нестиранного белья.

– Вы любите Хемингуэя? – перебил ее я.

– О да, обожаю! Особенно, его последний роман, «Райский сад», где отчетливо звучит великая булгаковская мысль о том, что рукописи не горят… Надо же! Двум писателям, разных судеб, национальностей, пришла одна и та же мысль… А вы, кстати, случайно, не еврей?

– Рукописи, – сказал я, игнорируя вопрос, – горят. К тому же – дурно пахнут при этом.

– Шо вы такое гутарите? Это же нонсенс. Надеюсь, у нас будет время и место подробнее поговорить об этом. Между прочим, вам нравится роман французского писателя Гюстава Флобера «Госпожа Бовари»?

Отвечать уже не было необходимости, так как мы приехали, и я, в мутном свете салонной лампочки, занялся подсчетом карбованцев, которые выглядели еще более нелепо, чем новые российские рубли.

Город, который я мельком успел разглядеть, изменился столь же радикально, что и Москва: разве что, коммерческие ларьки, выросшие повсюду, словно прыщи, имели здесь иную, местную конструкцию. Один из них уже прорвало: стекла осыпались, стенные дуги пузырились воспаленной краской… Вне метафоры здесь просто случился пожар.

О, сколько гноя скопилось под кожей земли, когда-нибудь он брызнет на улицы, сквозь стекла ларьков, вздымая гребни выше головы, захлестнет решетку променада, будто какая-то неожиданная, желто-зеленая нефть…

Моим жилищем оказалось каменное бунгало дореволюционной постройки, прописанное по переулку с саркастическим названием Народный. За годы его существования земля, вернее, культурный слой, дорос почти до самых окон, что вскоре помогло продолжить в этой комнате драму, чьи первые акты уже были написаны при моем непосредственном участии. Пока же, закурив и рухнув на кровать, я почувствовал себя незащищенным от человека, который снаружи мог подойти к окну и прицельно посмотреть на меня сверху вниз…

Я подумал, что последнее время слишком часто курю траву и, наверно, именно поэтому меня преследует одна и та же песня, когда со словами, когда – просто вроде навязчивой мелодии, исполняемой каким-то внутренним оркестром клуба одиноких сердец: контрабас печени, почки, как пара фаготов, фортепиано ребер, – песня, написанная Ленноном не иначе как под воздействием ЛСД, и трава – это проводник, открывающий второе его пространство:

Sounds of laughter shades of Earthare ringing through my open viewInciting and inviting me…