Мраморный Кролик
Шрифт:
— Отчего бы господам не потесниться? — осторожно сказал я.
— Это лежбище — для двоих, — возразил Шугаев, — и «два джентльмена уже спят на бильярде»… — Он явно цитировал «Посмертные записки Пиквикского клуба», ту страницу, где мистер Пиквик уговаривает хозяина переполненной гостиницы пустить его на ночлег.
— Но «джентльмен» вовсе не Пиквик, он тоньше в три раза, — возразил я, и смягченный моим знанием Диккенса, Славка подвинулся. Борис тоже. Мы переночевали вполне комфортабельно, только ходить ночью в туалет, переступая через однокурсников, было затруднительно…
На следующий день, после знакомства с домом, где когда-то обитал Владимир Ильич, и с другими ленинскими местами в селе, нас повезли в лес. К знаменитому шалашу. Высоченные сосны, ели и осины обступали лужайку. Шалаш представлял собой крепкую хижину — сколоченную из досок и укрытую дерном. Из дерна кое-где росли крохотные березки. Утомленная женщина-экскурсовод слегка виновато объясняла, что шалаш, конечно, не «тот самый», копия, но «в точности на том месте».
Черная табличка под стеклом подтверждала, что именно здесь ссыльный Ульянов отдыхал во время своих охотничьих вылазок.
Пахло брусникой и мохом.
В шалаше лежала пухлая книга отзывов. Там экскурсанты оставляли свои впечатления и заверения в бесконечной верности ленинским заветам. Наши активисты, естественно, тоже стали сочинять запись — от имени всех присутствующих, — а потом книга пошла по рукам.
— Смотри, какие трогательные слова, — проникновенно сказала мне однокурсница Аллочка.
Крупными карандашными буквами было выведено: «Дедушка Ленин я тебя люблю Миша 6 лет».
Я согласился, что слова трогательные. Безусловно, шестилетний Миша писал их искренне. И под ними охотно подписались бы еще миллионы таких же Миш, Толиков, Сережек, Алёнок и Наташ. Да и взрослых людей тоже. Разоблачения «ошибок, перегибов и репрессий», которые недавно, на двадцать втором съезде, с немыслимой отвагой сделал Хрущев, никак не коснулись авторитета Владимира Ильича. Наоборот, слышались призывы вернуться к «ленинским нормам жизни». И я был с этим согласен — конечно же, такие нормы гораздо терпимее сталинских. Поэтому я мысленно улыбнулся маленькому Мише, покивал Аллочке, но… в глубине моей души привычно шевельнулся скепсис по отношению к личности Ульянова-Ленина.
Дело было не в политике, про нее — истинную ленинскую политику — я тогда почти ничего не знал (опять же, как и миллионы соотечественников). Мало того, не знал еще и про «заячью бойню» на недалеком от здешнего места острове. Но во мне жили сомнения по поводу моральных качеств и характера Володи Ульянова (который едва ли от них избавился, когда стал взрослым дядей Володей).
Эти сомнения появились еще в первом классе. Прасковья Ивановна знакомила нас, «внучат Ильича», с эпизодами Володиного детства. Видимо, излагала воспоминания его родственников и широко известные рассказы Михаила Зощенко. Какой Володя был правильный, трудолюбивый, благородный и честный. Как он целых два месяца плакал по ночам от того, что разбил тетушкин кувшин и не решился вовремя признаться… («Придурок», — шепнул тогда Серега Тощев. «Хулиган! Как ты смеешь! — взвилась Прасковья Ивановна. — Такое… про будущего Ленина!..» — «Да не про Ленина я, а про Левина! — извернулся Серега. — Чё он мне за шиворот обслюнявленный жмых затолкал!»)
— Вижу я: сидеть тебе в первом классе третий год… — с облегчением сказала Прасковья Ивановна. — Марш вместе с Левиным в коридор… — И стала рассказывать, как гимназист Ульянов приходил с уроков и на ходу сообщал отцу в дверь кабинета: «Из греческого пять, из немецкого пять…»
— Это раньше так говорили: не «по такому-то предмету», а «из такого-то предмета…» Например, у тебя, Левин, сегодня «из письма» опять двойка… Иди-иди…
Если история с кувшином вызвала у меня кой-какое понимание (я был чувствительное дитя), то вот эти «отметочные» выкрики показались чудовищным хвастовством и самодовольством. Кого он хотел удивить?.. Другое дело, если, например, я раз в полугодии получу по арифметике… ну, не пятерку, конечно (это немыслимо), а четверку. Тогда можно крикнуть с порога: «Мама, четыре за примеры и задачку!» А чего хвалиться-то, если и так все знают, что отличник!..
А отец при этом еще и улыбался!
Подумаешь, «из греческого пять»…
Недавно перечитывал Чехова и наткнулся на это «из греческого» совсем в ином контексте. В одном рассказе интеллектуалы-театралы Полуехтов и Финтифлеев ведут беседу об искусстве, и вдруг появляется маленький гимназист. Подает Полуехтову письмо.
Далее — про тексту:
«Полуехтов взял гимназиста за руку и, подбирая полы своего халата, повел его в другую комнату. Через минуту полковник услышал странные звуки. Детский голос начал о чем-то умолять… Мольбы скоро сменились визгом, а за визгом последовал душу раздирающий рев…
Странные звуки продолжались минуты две… Засим все смолкло, дверь отворилась и в комнату вошел Полуехтов. За ним, застегивая пальто и сдерживая рыдания, шел гимназист с заплаканным лицом. Застегнув пальто, мальчик шаркнул ножкой, вытер рукавом глаза и вышел. Послышался звук запираемой двери…
— Что это у тебя сейчас было? — спросил Финтифлеев.
— Да вот, сестра просила в письме посечь мальчишку… Двойку из греческого получил…
— А ты чем порешь?
— Ремнем… самое лучшее…»
Вообще-то я не сторонник такого воспитания. Наоборот, не раз клеймил тех, кто подымает руку на ребят — и своих, и чужих. Но тут мелькнула ядовитая мысль. Может быть, следовало Илье Александровичу не улыбаться, а однажды спустить с любимого отрока гимназические брюки и всыпать ему форменным ремнем? И не только за похвальбу, но и за другие более поганые проявления нрава.
Как, например, «Володенька» отрабатывал свой командирский характер на младшей сестренке! Загонял девочку под диван, а потом командовал: «Шагом марш из-под дивана!»
Или как измывался над младшим братишкой! Митя был существом впечатлительным («Похожим на меня», — думал я) и плакал всякий раз, когда при нем пели песню про серого козлика. Как «напали на козлика серые волки». Ну, жаль было малышу козленка! А старший братец назло Мите запевал песню снова и снова. Пускай, мол, тот воспитывает в себе твердый характер…
«Если бы у меня был братишка, я бы ни за что на свете не изводил и не пугал его!»
Братишка вскоре появился, и я никогда не пел ему песенок с таким трагическим финалом. А в стихах про зайчика всегда присоединял строчки, что «оказался он живой»…
А больше всего меня возмущала история, как Володя обманывал Митю при игре в солдатики. Солдатики были бумажные, их — две армии — расставляли по краям стола и стреляли по ним горошинами. Старший брат («изобретательный» и «находчивый») прикалывал подставки своих солдатиков булавками к столу. Те от ударов горошин гнулись, но не падали. Доверчивый Митя только хлопал глазами, когда Володя награждал «стойких воинов» раскрашенными орденами…
Я тоже любил играть солдатиками. Вместе с другом-соседом Павликом Шадриным. О Павлике и о солдатиках я уже не раз писал в своих книжках, но здесь приходится повториться. Мы тоже расставляли бумажных гренадеров, офицеров и генералов на столе, тоже стреляли по ним горохом. Бывало, что крепко спорили. Но никому бы не пришло в голову так вот вероломно, украдкой от противника, прикреплять своих солдат к столу. Да потом еще награждать героев и хихикать! Это было бы такое свинство! Просто измена! Тех, кто позволял себе такие поступки, называли нехорошим словом «хлызда».
Ребячий кодекс тех времен был к таким людям строг. Если мальчишка «хлыздил» неоднократно, подглядывал при игре в пряталки, воровал чужих воздушных змеев, валил свои провинности на приятелей или нахально нарушал правила в «сыщиках-разбойниках», могли проучить. Нет, лупить не стали бы. Те же правила дворовой жизни разрешали драки только один на один и если силы примерно одинаковые. Но провинившийся мог заработать маканье головой в дождевую бочку, репейные колючки за шиворот или катанье на палочках. Процедура «катанья» была довольно суровой. На земле раскладывались параллельно друг другу сучковатые палки и рейки с острыми краями. Приговоренного укладывали на них спиной (он дергался, но не сильно — куда денешься-то?) и за руки, за ноги таскали туда-сюда. И назидательно пели: