Мученик
Шрифт:
— Если ты прав, — сказал Стивенс, — человеческий род находится на грани исчезновения. В любом случае, Воссоединение подразумевает конец жизни таким, каким мы его представляем.
— Да, — сказал Альтман.
— Так что же нам делать?
— Этому нужно положить конец, — ответил Альтман. — Но я не знаю как. Теперь, когда он активен, я не думаю, что нам поможет, если мы просто вновь утопим Обелиск. Мы должны в достаточной мере удовлетворить его, чтобы он замолчал и оставил нас в покое на некоторое время. Но нельзя перестараться, чтобы не ускорить этот процесс Воссоединения.
— Но ты можешь и ошибаться, — сказал Стивенс. — Фактически Обелиск может обещать нам вечную жизнь.
Альтман кивнул. — Я могу ошибаться, — сказал он. — Но я не думаю, что я ошибаюсь. Ты сам мне говорил: уровень самоубийства вырос, число преступлений насильственного характера возросло. Головные боли у некоторых людей настолько ужасны, что они пытаются остановить их, расшибая свою голову о стену, пока не трескается черепная коробка. Все койки в лазарете переполнены, но остались еще люди, которые кричат от боли и которым некуда идти. Некогда уважаемые учёные рисуют на стенах комнат своим же собственным дерьмом. Каким боком тебе это напоминает вечную жизнь?
Стивенс вздохнул:
— Это может быть просто промежуточный этап. Известно ли тебе о «пари Паскаля»? — спросил он.
— Кто это? — спросил Альтман.
— Блез Паскаль, — сказал Стивенс. — Философ семнадцатого века. Сейчас позабыт в основном, хотя один из первых кораблей, уничтоженных в лунных перестрелках, был назван в его честь. Его пари приводит доводы, что поскольку существование Бога не может быть установлено с помощью разума, то человек должен жить так, как если бы Он действительно существовал. В этом случае он (человек) теряет очень мало, если Бога нет, и получает всё, если Он всё же существует.
— И какое это имеет отношение к…
— Я подхожу к этому вопросу, — сказал Стивенс. — Я могу верить либо в то, что ты мне рассказываешь или же я могу верить, что в глубине души Обелиск преследует наши наилучшие интересы. Если я верю в то, что ты мне говоришь, это означает, что, скорее всего, будущее человечества обречено на погибель и свои последние дни я проведу, ломая голову над проблемой, которая не может быть решена. Если же я верю в то, что интересы Обелиска основаны на лучших побуждениях, тогда, полон надежд, я буду двигаться вперёд, навстречу моему собственному спасению.
— О, мой Бог, ты стал настоящим верующим! — сказал Альтман.
— А для чего еще, ты думаешь, я убедил Маркова освободить тебя? Хочу от всего сердца пожелать тебе удачи, — сказал Стивенс. — Если ты прав, а я ошибаюсь, то надеюсь, что ты сможешь найти решение и спасешь всех нас. Если же я прав, а ты ошибаешься, тогда у меня есть все основания, чтобы извлечь пользу от своей веры.
— Вера не работает по такому принципу, — сказал Альтман. — Ты не можешь вот так просто взять и решить, что будешь верующим.
— Судя по всему, тыне сможешь, — сказал Стивенс. — Но я смогу. Я надеюсь, что ты ошибаешься.
Альтман наблюдал, как тот протянул руку и прервал видеосвязь.
Альтман осознавал, что, скорее всего, позицию Стивенса разделяют многие, хотя лишь незначительная часть его доводов звучала целесообразно. Либо же это походило на вразумительный способ, с помощью которого они ухитряются преднамеренно закрывать глаза на опасность. Распространение точки зрения Альтмана среди его коллег грозило возмущением с их стороны, а также вероятным нападением на него. И даже если они поверят ему, это вполне может означать, что паника, страх и депрессия могут подорвать их работоспособность.
Нет, он собирался организовать свой собственный небольшой гамбит, так называемое «пари Альтмана». Он будет держать пари, что сможет сделать вид, как если бы он согласился. Сделать вид, что движется навстречу своей судьбе, выполняя волю Обелиска. И затем в последнюю минуту, как только будет обладать достаточной информацией, чтобы ликвидировать его, он повернет события в свою пользу. Если он одержит победу, то жизнь, вероятно, продолжит существование приблизительно в своём прежнем виде. Если он проиграет, то, скорее всего, будет мертв и, наверное, все остальные тоже.
Не такие уж хорошие шансы, но это были единственные шансы, которыми он располагал.
54
Шоуолтер был тем, кто сделал первоначальный прорыв, предложив вероятное назначение Обелиска. Он выдвинул теорию, что символы были некими математическими кодами, которые символизировали ДНК. А сам Обелиск представлял собой репрезентацию ДНК последовательности.
Специалисты приступили к расшифровке этой последовательности. Другой учёный, радиоастроном по имени Грот Гут, сделал следующий прорыв, предположив, что сигналы Обелиска могут быть прочитаны, как трансляция последовательности генетического кода. Филд был уверен, что Альтман слышал об обеих теориях.
Команда Шоуолтера провела свой анализ ДНК Обелиска и составила генетический профиль, который, как он рассказал Альтману, был удивительно похож на человеческий.
— Итак, приблизительно соответствует человеческому? — спросил Альтман.
— Возможно, — ответил Шоуолтер. — Может быть, даже полностью соответствует человеческому. Я думаю, что Обелиск обладает ДНК кодом наших предков.
— Значит, это записи нашего генетического кода, — сказал Альтман. — Ну и что из этого?
— Не только записи, — сказал Шоуолтер. — Мы думаем, что этот код также передается через импульс, преднамеренно делая небольшие изменения в генетической структуре человеческих организмов. Фактически, это могло быть началом человеческой жизни.
Альтман не знал, что ответить. Это было ошеломляюще — подумать, будто человеческая жизнь зародилась не посредством эволюции или дара Господнего, а основывалась на Обелиске.
— Но зачем ему проводить ретрансляцию нашего генетического кода? — спросил Альтман. — Ведь мы уже эволюционировали. Какой в этом смысл?