Мудрость змеи: Первобытный человек, Луна и Солнце
Шрифт:
А почему бы и в самом деле не вспомнить этот странный календарь, который пришлось вскоре исправлять и дополнять преемнику «забранного Небом Ромула» — диктатору Помпилию Нуме, восторженному поклоннику чудачеств Пифагора?
Глава III. Фасты жрецов
О длиннокрылой, прекрасной
Луне расскажите мне,
Музы Сладкоречивые, в пенье
Искусные дочери Зевса!
Каждый посетитель Палладинского холма — и житель столицы, и провинциал — знал, что нет среди небожителей существа могущественнее, чем Янус, «Привратник Двери небесной», «Ведающий круговращением Мира». Да и кто мог превзойти это божество по силе, если оно олицетворяло собою пространство — всю Вселенную, а через небесную гармонию ритмов ее движения — время, то главное, что определяло облик владыки Света. Только неотесанный варвар мог, занеси его беспутные ноги в храм на Палладинском холме, подивиться двуликости головы Януса: изваянный из белоснежного мрамора он, восседая на престоле из слоновой кости, с напряженной настороженностью взирал и на запад, и на восток, что позволяло ему знать отошедшее в прошлое и предвидеть грядущее. Если малосведущий в пантеоне римских богов провинциал вдруг осмелился бы, окажись он перед устрашающими взорами, робко полюбопытствовать у Януса:
— Ты нам скажи, почему из всех небожителей ты лишь Видишь, что сзади тебя, видишь, что перед тобой? [11]то немедленно получил бы от него краткий, по исчерпывающий ответ:
— Я, чтобы времени мне не терять головы поворотом, Сразу на оба пути, не обернувшись, смотрю!Знай дремучий невежда, что время это определялось прежде всего ликами привередливой Луны, он сообразил бы, почему Янус не может позволить себе терять мгновения даже на «головы поворот», а тем более на праздную болтовню. Ведь ему, при неусыпных наблюдениях за переменами лунного диска, приходилось одновременно сверять вид его с тем, каким он был месяцы назад, а главное, безошибочно предугадывать, в урочный ли час соизволит принять божественное ночное светило сначала вид полудиска, а затем и окружности, когда именно оно, состарившись, подойдет к моменту «смерти» около Солнца на востоке, а когда появится вновь из «небытия» на западе «золотым новорожденным теленком», серпом месяца. И если бы Янус ограничивался только присмотром за быстроногой Луной! Так нет же — он одновременно вынужден был соизмерять неровный месячный ритм ее бега с медлительными шагами Солнца и следить при этом за восходами и заходами звезд. Да и это бы куда ни шло, не доставляй ему хлопот «блуждающие звезды» — планеты. Ну о каком тут «головы повороте» Может идти речь, когда Янусу при такой беспокойной жизни впору было обзавестись еще парой ликов, чтобы, не косясь по сторонам, следить не только за востоком и западом, но также за севером и югом!
11
Здесь и далее цитаты заимствованы из поэмы Овидия Назона «Фасты». — См.: Овидий. Элегии и малые поэмы. — М., 1977.
Если уж богу времени приходилось тяжело при наблюдениях за головоломными круговертями Мира, то каково же было понтификам, смиренным слугам в храме его, которые, даже облачась в достойные лишь их высокого сана священные одеяния, оставались все же обыкновенными (хотя и без особых способностей и познаний) людьми. И великий глава жреческого братства благочестивых прислужников Януса, сам многомудрый Pontifex maximus, был, увы, однолик, а значит, всего лишь двуглаз. Поскольку при столь серьезных делах, как наблюдения за сводом Неба с его многочисленными светлыми небожителями, эти обстоятельства не могли приниматься в расчет, то понтификам не оставалось ничего другого, как трудиться совместно. Но и тогда каждому приходилось быть начеку, постоянно тревожась, как бы не оставить без внимания какую-нибудь небесную «мелочь». Ведь она могла при определенных условиях, положим, при ожидании затмения, обернуться для жрецов губительными неприятностями — лишением сана и позорным изгнанием из почтенных рядов «избранных богом».
Стоит ли говорить, что наибольшие хлопоты доставляла понтификам желтовато-серебристая Луна. Ведь предсказать с должной точностью поведение ее необычайно трудно. Проще всего было, конечно, тем жрецам, кому Pontifex maximus поручал за особо зычный голос ежедневно объявлять о восхождении Солнца, начало седьмого часа дня — полдень, время заката дневного светила — начало ночи и, наконец, полночь, ее седьмой час. Последовательно отсчитывались также сначала 12 часов ночи, а затем 12 часов дня, что и исчерпывало сутки. Но кто мог все глаза проглядеть, так это жрецы — обладатели самого острого зрения и самые прилежные. Им доверялось улавливать «канун» — последний серп умирающей Луны, а затем самый важный в начале каждого месяца момент — первое появление в заранее известном месте и в окружении совершенно определенных звезд западной части небосклона молодого серпа, божественного знака рождения каждого из 12 (или 13) лунных месяцев года. Дело то было совсем не простое, если даже, положим, жрец точно знал, когда он видел в последний раз утром на востоке серп отошедшей в прошлое Луны, ее канун, или приближение «смерти», около места восхождения из-за горизонта Солнца, Серебристый рог Луны мог сверкнуть на западе уже через сутки. Но он мог вдруг задержаться еще на одни сутки, а то и еще на одни. Все это держало наблюдателя в нервном напряжении, ибо от того, когда происходило явление в небесах первого серпа и каким он при этом выглядел, худеньким или более полновесным, зависело многое: продолжительность месяца, а также длительность в сутках каждой из трех его частей, рубежи которых четко определяли священные фазы растущей Луны. Стоит ли говорить, что от момента появления нежного небесного младенца зависело объявление главного при начале месяца ритуального действа, которое призвано было облагодетельствовать милостями небожителей все последующие дни — жертвоприношения Юноне, великой богине, покровительствующей родам.
Наконец желанное явление народу Рима серпа Луны свершилось! После печального времени новолуния, таинственной невидимости Луны, наступали радостные календы, день торжественного ее возрождения. В это время жрец и должен был с энтузиазмом и громогласно возгласить священное: «Саlо!» — «Созываю!» То был призыв к народу собраться на площади и узнать сокровенное — каким будет грядущий месяц. От этого торжественного «Саlо!» происходит «календарь». Он определял строгие правила счисления времени, в частности, выделение суток, разделяющих почитаемые фазы растущей Луны. Итак, с провозглашением calo наступал новый месяц. И тут после ликующих приветствий и благодарений, которые сопровождали жертвоприношение той, что помогала самому Небу разрешаться от бремени, Pontifex maximus и его помощники приступали к обсуждению вида новорожденного. Итогом становился внушенный божественными замыслами Януса приговор — какой следует ожидать продолжительность каждого из последующих этапов жизни Луны в течение месяца, но при том принималось во внимание, что в ней будет два периода: счастливый и несчастливый. Первый из них, светлый, определялся двумя приятными этапами, когда шаловливое лунное дитя, набираясь сил и света, приобретало сначала вид полукруга, а затем, мужая и взрослея, достигало предельной зрелости — совершенного в округлости диска, царственно сияющего в ночи на фоне россыпей точечных звездных искр.
Ночь, когда Луна светила в половину своей силы, достигнув первой четверти, определялась как «nonus», «ноны», что означало «девять», а почему именно так и столько ли в действительности, разговор о том грядет. Задача жрецов храма Януса в день календ состояла в том, чтобы сначала определить, сколько суток разделяют момент первого явления серпа и время превращения его в полудиск, в ноны. Загвоздка тут заключалась в том, что этот детский и подростковый этапы счастливого периода жизни Луны обязательно должны были содержать нечетное, а значит, совершенное и благоприятное число дней, но отнюдь не десять, как можно подумать. Жрецам предстояло в сущности, установить лишь, в 5-е или 7-е число наступят эти ноны, а выбор той или другой даты определялся решением — коротким (29) или длинным (31 сутки) виделся понтификам наступивший месяц. К коротким они обычно причисляли, январь, апрель, июнь, август, сентябрь, ноябрь и декабрь, а к длинным — март, май, июль и октябрь. Только февраль был и тогда коротышкой, включая в себя, в отличие от других, четное (несовершенное) число дней — 28, но иногда намного больше, а почему — вопрос особый. Затем, когда проблема распределения дней по месяцам к общему удовлетворению решалась, Pontifex maximus определял, на какое число должно приходиться полнолуние.
Смысл определения четверти Луны как наступления нон (девяти) скрывался в том, что сам этот термин призван был напомнить и подсказать — до наступления полнолуния оставалось девять дней. Само же полнолуние называлось весьма примечательно — иды, что означало или «разделять» (iduare), или «Юпитер», но не исключено, что то и другое вместе. Первое заключало в себе многозначительный подтекст — как раз то самое разделение месяца на два главных периода: счастливые сутки непрестанного, до полнолуния, роста света ночного светила и несчастливые, когда оно медленно, вплоть до кануна, угасало, теряя свет. Иды полной Луны были днями самого лучезарного Юпитера. Вот почему с таким старанием жрецы раздумывали — на 13-е или 15-е число приурочить им жертвоприношение «Владыке Неба» и «Отцу дня», мудро разделившему месяц на светлую и темную половины? Впрочем, понтифики больше делали вид, что установление рубежа ид давалось им с муками. Ведь если уж знаешь день нон, то определить, когда будут иды, в действительности не составляло труда: 5-е число первых предопределяло выбор 13-го числа вторых, а 7-е соответственно — 15-го. Ноны, значит, наступали за восемь (по римскому счислению — за девять) суток до ид, после которых жрецам предстояло вести отсчет «мрачной» половины месяца, когда Луна «умирала». Для темной, траурной половины месяца культовые празднества не полагались, а значит, и определение их момента не требовалось. Да и то сказать — кому же придет на ум веселиться, когда Луна, страдая в небесах, отходит в небытие?
Все о предстоящем месяце, согласованное на совете жрецов в день календ, громогласно объявлялось собиравшимся на центральной площади города. Римляне узнавали тут, сколько продлится наступивший месяц, какое на сей раз количество дней отделят календы от нон, а ноны от ид и, наконец, долго ли придётся ожидать прихода календ очередного цикла жизни ночного светила. Каждый теперь знал, когда, сообразуясь с ликом Луны, следует приносить жертвы богам. Тому же, кто в последующие дни запамятует, достаточно было выйти в урочный час на ту же площадь и дождаться, когда жрец выкрикнет, какие именно наступают сутки. Примечательно, что отсчет их велся им в обратном порядке. Дежурный понтифик мог, положим, выкрикнуть: «Седьмой день перед нонами марта!» или затем, следующим вечером: «Шестой день перед нонами марта!», и так до тех пор, пока не объявлялся день самих нон. Столь же постепенно, уменьшая в должной последовательности номерной знак 8 дней, приближал время провозглашения ид.
Такая для кого-то, быть может, озадачивающая манера отсчета суток к некоему нулевому, а значит (как теперь при старте ракеты!), к особо величественному моменту отличалась между тем не сразу бросающейся в глаза значимостью. Эта манера счисления призвана была нацелить внимание на грандиозность предстоящего Появления в Небе Луны в виде полудиска или полного круга. Каждый римлянин должен был знать, сколько дней осталось до того момента, как на площади прозвучит волнующее, заветное: «No-nus!» или, того значительнее, «Idus!»
После овеянного именем Юпитера праздничного полнолуния ид наступали самые печальные из дней месяца — 16-е или 18-е сутки. Луна появлялась тогда в Небе со скорбной печатью смерти, то есть с признаком ущерба. С этого момента название текущего месяца более не слышалось на площади: понтифики, избегая, во имя благополучия людей, упоминать его в несчастливое время умирающей Луны, определяли только позиции дней (их порядковые, при том же обратном счете, номера), опять-таки не относительно предстоящей третьей четверти, кануна (последнего серпа), или новолуния (невидимости), как следовало бы ожидать, а обязательно по отношению к календам очередного месяца. Так, если дело происходило в марте, то после полнолуния на площади можно было, допустим, услышать выкрик: «Двенадцатый день перед календами!» или в следующий вечер: «Одиннадцатый день перед календами!». Всякий понимал, что упоминаются вновь нетерпеливо ожидаемые календы, но уже апреля. Теперь же идут сутки за сутками второй, «смеркающейся», несчастливой половины все того же месяца марта, которой, будь на то воля богов, лучше бы вовсе не было на свете, ибо вся она охватывала смертные часы Луны. Греки сумели с еще большей силой подчеркнуть свою неприязнь ко второй половине лунного месяца: до полнолуния, по мере роста Луны, дни нумеровали в прямом счете, а до появления первого серпа очередного месяца — в обратном, что при уменьшении «весомости» чисел как бы отражало тяжелую и медленную, день за днем поступь шагов смерти. И это напоминало о необходимости поостеречься в такое неблагоприятное время.