Мудрость змеи: Первобытный человек, Луна и Солнце
Шрифт:
И все же, как бы кто ни исправлял в Риме календарь, одна нелепица оставалась — второй месяц года Нумы, февраль, с его мрачноватыми ритуалами. Ведь почитание умерших, операция «mariedonius», празднества дня разграничения и изгнания царя, а также смена лавров в жилищах, кажется, были бы более уместны для времени, когда сходит на нет запас дней старого года. Отсюда мог бы последовать вывод, что во времена Ромула, а быть может, и значительно раньше февраль был последним «темным» месяцем, когда накануне весеннего равноденствия и оживления природы «умирал», уходя в прошлое, год. Но каков был он, этот год Ромула? А вот таким странным карликом представлен он у Овидия, как, впрочем, и у Плутарха:
Распределив времена, основатель города Рима Установил отмечать дважды пять месяцев в год. Видимо, Ромул, война тебе ближе была, чем светила: Больше всего побеждать ты ведь соседей желал.Десятимесячный лунный год на первый взгляд — нелепость, которая может быть объяснена лишь неосведомленностью создателя такого календаря в законах Неба, простительной в те давние времена всеобщего варварства. Иначе говоря, у историка могло создаться впечатление, что это был по-настоящему первый в Европе и потому малоудачный опыт разработки годового календаря. Овидий, правда, попытался понять Ромула, отыскивая цель подобного счисления времени:
Довод, однако же, есть немалый для Ромула, Цезарь, И для ошибки такой в нем оправдание есть. Столько месяцев мать дитя свое носит во чреве, Столько же месяцев быть он указал и в году. Столько же месяцев скорбь у вдовы соблюдается в доме, И, погруженный в печаль, знаки он горя хранит. Это и принял в расчет Квирин, облаченный в трабею, Установляя толпе сроки, делящие год.Большинство историков культуры такое объяснение, однако, не удовлетворило. Даже Н. К. Фламмарион назвал исчисление времени Ромулом «странным», а календарь его в целом — «настоящим безобразием». «Невероятно нелепым» ему представлялся восходящий, очевидно, к тем же временам отсчет второй половины каждого месяца относительно календ следующего и обратное счисление дней с ориентацией сначала на ноны, а потом на иды. По его словам, все эти несуразности «достойным образом завершились тем, что день за два дня до каждого из тех суток, которые должны были принимать имя второго перед нонами, идами и календами, в сущности, назывался третьим днем; сутки же за три дня до них принимали имя четвертого!»
Возмущение необразованностью Ромула было столь велико, что создание относительно точного календаря стало приписываться Нуме Помпилию, который, видите ли, оказался достаточно мудрым, чтобы сообразить — надо дополнить календарь Ромула еще двумя месяцами. Между тем, судя по характеру февральских празднеств, существо реформации диктатора, близкого пифагорейцам, состояло только в том, чтобы на два месяца перенести окончание года, совместив это событие с днями зимнего солнцестояния. Значит, не дополнить двумя месяцами, а, как можно догадываться, переместить новогодие на два месяца, придав тем самым в лунном году особое значение совсем иному, чем весеннее равноденствие, астрономическому событию — декабрьскому солнцевороту. Нуме, чтобы быть последовательным в столь значительном преобразовании, следовало бы также перенести на декабрь и все связанные с февралем празднества, а также жреческие манипуляции с dies intercalaris и marcedonius. Но он, несмотря на всю свою власть, не осмелился сделать это, а понять, почему, помогают события, связанные с еще одной, куда более значительной календарной реформой Юлия Цезаря: февральские празднества и при нем сохранили свое место в солнечном календаре, «чтобы не тревожить покой, мертвых».
Итак, отошедшие в мир иной предки не позволили предать забвению календарь, по которому они жили на Земле, радуясь в начале каждого года весеннему возрождению природы — оно наполняло их души верой в бессмертие. Выходит, посетитель Рима из провинции недоумевал перед скульптурой Януса резонно — отчего это год отправляется в путь не в теплое время? Откуда ему, невежде, было знать о календарном перевороте Нумы и мудреных соображениях, которыми он руководствовался. Что касается десяти месяцев, которые слагали год Ромула, то это, судя по всему, была всего лишь одна, но особо почитаемая (священная) часть лунного года. Г. Ф. Гинцель высказал догадку, что «дважды пять месяцев» календаря Ромула представляют своего рода период жизни Солнца, а именно ту часть года, когда римляне производили земледельческие работы. К полностью «мертвому» времени года относились всего два месяца: январь и февраль, которые из мрачности их не заслуживали упоминания. Иначе надо будет признать, что, допустим, во времена Овидия год составлял всего шесть месяцев, поскольку в его поэме «Фасты» содержатся сведения лишь о празднествах января — июня, в то время как остальные месяцы не упоминаются.
Давний и, кажется, безнадежный спор о календаре Ромула можно, однако, разрешить, быть может несколько неожиданным образом: показав осведомленность охотников на мамонтов и носорогов в том, в знании чего упрямо отказывают, позоря основателя Рима, апологеты диктатора Нумы Помпилия.
…Мысль о том, что это изделие из бивня мамонта могло остаться незамеченным в слое древней глины, а затем, вымытое потоками летнего ливня, рассыпаться в прах, до сих пор не дает мне покоя. До чего же оно ненадежно и полно непредсказуемых случайностей — это хрупкое и капризное счастье археолога. Ведь стоило мне удовольствоваться проведенной согласно всем правилам работой и с чувством до конца исполненного долга покинуть раскоп, которому предстояло вскоре превратиться в котлован, наполненный дождевой водой, и, кто знает, как бы сложилась моя дальнейшая судьба.
Исследование одного из древнейших в Сибири поселений древнекаменного века, открытого несколько лет назад геологом Г. А. Авраменко в окрестностях города Ачинска, благополучно завершалось. В этот необычайно жаркий июльский день 1972 года осталось только убрать с раскопа отдельные каменные орудия, да кости и обломки бивней мамонта, которые составляли около 20 тысяч лет назад конструктивные части какой-то загадочной постройки. Вдоль округлого скопления обломков бивней располагалось несколько расплющенных четырехметровой толщей глины огромных бедренных костей мамонта. Они, судя по всему, некогда стояли вертикально, раструбами вверх, и выполняли функции своего рода держателей изогнутых бивней. С другой стороны торчали из глины обломки бивней, заклиненные для прочности пластинами окаменевшего дерева. Внутри пространства, огражденного остатками столбов, расставленных по спирали, были вскрыты небольшие очажки с золой бурого каменного угля, пятна красной охристой краски и каменные инструменты — грубые и примитивные, из оббитых галек, а также тонкие и изящные, изготовленные из ножевидных кремневых пластин или неправильной формы отщепов и сколов. Они составляли обычный для примитивной культуры палеолита набор орудий. Открытие такого комплекса на стойбище древнейших обитателей Сибири следовало отнести, пожалуй, к успеху редкому. От осознания этого и от удовлетворения результатами проведенных раскопок я был в приподнятом настроении.
Но вот с раскрытой площадки все убрано и с необходимыми предосторожностями упаковано. Проведена, наконец, последняя зачистка поверхности, по которой, подумать только, почти 20 тысяч лет назад ступали ноги охотников на мамонтов и где горели их костры. Теперь можно с чувством исполненного долга уходить, чтобы, быть может, вернуться сюда через год для продолжения раскопок. Но у археологов есть неписаное правило — по окончании работы, когда разборка культурного слоя полностью завершена и, кажется, нет больше необходимости углубляться в землю, на всякий случай «пустой грунт» прокапывается на некоторую глубину. Я попросил своих помощников выполнить такую работу. К моему удивлению, вскоре после начала этой формальной, в общем-то, операции одна из школьниц, которая старательно прокапывала ножом глину на дальнем участке раскопа, позвала меня и спросила, стоит ли ей извлекать наружу нечто, неожиданно выглянувшее на поверхность.
Это «нечто» оказалось предметом мечты каждого археолога, кто когда-либо раскапывал стойбище древнекаменного века — образец искусства, изготовленный из бивня мамонта. Разломанное на несколько частей изделие, отшлифованное до блеска и покрытое, насколько можно было разглядеть, замысловатым узором из миниатюрных каверн или лунок, лишь слегка выступало из плотного слоя глины. Изымать находку тут же было рискованно, поэтому после краткого совещания пришлось принять решение вырезать блок глины вместе с включенным в него загадочным изделием и, тщательно запеленав в вату и бинты, доставить в Новосибирск, в реставрационную лабораторию Института истории, филологии и философии Сибирского отделения Академии паук СССР. Сотрудница ее, Эльвира Александровна Скорынина, превосходно знала, как поступать в таких случаях. После освобождения фрагментов изделия от плотно обволакивающей их вязкой глины ей удалось с максимально возможной точностью реставрировать предмет. Части его совместились друг с другом почти без зазоров.
Работа эта, по сложности и тонкости сродни ювелирной, затянулась на много месяцев. Но когда она завершилась, перед моими глазами предстала возрожденная к новой жизни мастерством, терпением и талантом реставратора фаллической формы скульптура. Ее причудливо, как змеи, обвивали снизу доверху переплетающиеся спирали, смахивающие по виду на спирали ДНК. Не без волнения осматривая свою находку, я и подумать не мог, что стою лишь на пороге пути длиною во много лет. Признаться, я даже сейчас не могу сказать, что изучение ее близится к концу. Напротив, я глубоко убежден в обратном — работа только началась и речь пока идет лишь о том, чтобы представить результаты расшифровки самой, быть может, простой информации, как бы впечатанной в изделие из бивня. Но и то, что удалось понять, позволяет с уверенностью утверждать: далекий предок сумел сделать решающие шаги в познании окружающего мира.