Муха в розовом алмазе
Шрифт:
Баламут вообразил расколотую бомбу. Что-то вроде разбитого чугунного котла с характерными чертами газового баллона. Сначала баллон представлялся голубым, затем стал черным.
– Она, наверное, раскололась... – то ли понадеялся, то ли расстроился он.
– Нет, не раскололась. Генерал тот не дурак был. Послал туда самолет, он аэрогаммасъемку сделал – все чисто.
– Ну, тогда она под землю ушла метров на сорок...
– Ну, ты даешь! – возмутился Бельмондо. – Ты, что, хочешь ее на блюдечке с золотой каемочкой получить? Нет уж, дорогой, попотеть придется! Поискать, выкопать, в Токио или под Токио на кораблике
– Поискать в тайге, – хмыкнул Баламут, вспоминая непроходимые заросли, усыпанные прожорливыми клещами.
– Да, в тайге. Но ты не все еще знаешь. Дело в том, что разговор этот с Веретенниковым в присутствии Чернова происходил. Несколько лет спустя этого инцидента, то есть потери бомбы нашими ВВС, он начал работать в Приморье, в научной геологической партии. И пользовался в своих исследованиях детальными аэрофотоснимками Кавалеровского и Дальнегорского районов. Эти снимки, кстати, очень высокого разрешения, были сделаны всего через месяц после того, как бомба сделала ручкой. И Женька сказал, что при дешифрировании снимков обратил на это место особое внимание. Обратил и нашел на склоне одной сопки севернее Дальнегорска какую-то странную воронку, не воронку, а скорее заплывшую дерном дыру. Снимки эти зимними были, листвы на деревьях не было, и он ее заметил. Так что остальные вопросы, пожалуйста, к нему.
– Ну а ты где плутоний найдешь?
– Тю! – прыснул Бельмондо. – Ты думаешь, американцы бомб не теряют? В Гренландии давно одна водородная лежит! Я слышал о ней от одного делового человека, когда на Брайтон-Бич пару лет назад отдыхал. Поисковая команда год ее искала и не нашла. Но янки ребята тоже дошлые. Сделали в конце концов муляж, "нашли" его и затопили в Атлантике с утечкой информации. А бомба, милая, до сих пор лежит во льдах, как сосиска в морозильнике...
– Ну, хорошо, найдем мы бомбы, а кто их разбирать будет?
– Ну и простой ты! Японцы в Японии, янки в Америке!
– Бомбу? Это же не пылесос...
– Да, бомбу, – снисходительно подтвердил Борис. – Ты знаешь, что в ядерных бомбах самое важное?
– Что?
– Да то! Сделаны они так, что фиг их случайно взорвешь! Их распотрошить пара пустяков. Ну а новую сделать, с алмазами, найдем какого-нибудь нобелевского лауреата. Их в еврейском Нью-Йорке пруд пруди. Ты чувствуешь, что мы уже обо всем договорились?
– Ну-ну. Начать и кончить осталось...
– Ничего! Зато ты потом американского президента будешь жизни учить. "Зачем ты, мол, сука, однополярного мира алчешь?" Ну, что, еще по рюмочке и в школу не пойдем?
– Здравая мысль, – согласился Баламут. – Так значит, завтра в одиннадцать вяжем Черного и сдаем его в психушку?
– Нет, в одиннадцать нельзя, – задумчиво проговорил Бельмондо, провожая скептическим взглядом молоденькую девушку в несуразных ботинках на платформе. – Может быть, он дурака валяет, ты же его знаешь... Пусть сначала покажет свою бомбу... И если она на самом деле существует, возьмем его за жопу. Вместе с его коллегами по болезни.
– Ты прав, – согласился Баламут. – Поехали, что ли ко мне? У меня соседка есть... Пирожки с капустой сегодня печет. Пальчики оближешь. В первом подходе я по пятнадцати штук съедаю.
– Поехали, – согласился Борис, разливая оставшийся коньяк.
4.
Ни Баламут, ни Бельмондо, понятное дело, не знали, что в голове их друга накрепко сидела "мысленная" бомба, заложенная Анастасией Синичкиной. Этой бомбе предстояло неслышно и незаметно взорваться в один из дней второй недели августа. Сразу же после ее взрыва Чернов-Баклажан должен был найти в доме на Поварской железный предмет, например, монтировку, спрятать ее под пиджак, затем спустится вниз, во святая святых "Хрупкой Вечности" и разбить ровно столько алмазов, сколько он успеет разбить до ядерного взрыва мощностью, эквивалентной мощности взрыва пятисот тысяч тонн тринитротротуола.
На дворе стояло утро 10-го августа, и Иннокентий Александрович шел пешком в ресторан "Прага". Московская погода колебалась на грани лето-осень, колебалась совсем как женщина, решающая, оставаться ей доброй и отзывчивой или послать всех куда подальше. Баклажану нравилась такая погода, ему вообще нравилось все, что может измениться в каждую секунду, постоянство претило ему всегда. Он любил угрозу, он любил принимать ее вызов, только она выпрямляла его хребет, и заставляла упрямо сжимать губы.
Он шел к людям, которые были друзьями Черного, и хоть сам оставался Черным лишь в самых глубинах своего подсознания, он знал, что они ему помогут и помогут не формально, а по сердцу. И потому он не отдавался предостережениям внедренного в его мозг Баклажана, а шел вопреки им, шел в круг, в котором его силы умножались десятикратно. Он чувствовал – жить ему осталось совсем немного. Но он знал, что Баламут, Бельмондо и Черный будут жить всегда, и будут жить, потому что если они умрут, то умрут и силы природы, силы, пытающиеся вдохнуть жизнь в повсеместные глину и камень.
Завтрак получился скучным. Друзья не выспались после ночи, проведенной в компании соседки Баламута и необходимо подвернувшейся ее подруги. Баклажан, ковыряясь в пятидолларовом сырнике, сочувствовал им (надо же так бездумно расходовать единственную жизнь), сочувствовал и думал, не перенести ли их рандеву с бомбой на другой день.
Но Баламут прочувствовал эту мысль и, отставив в сторону тарелку с напрасно четвертованным сырником, щелчком пальцев подозвал к столу радостно улыбающегося официанта, и заказал ему бутылку полусухого шампанского. Бельмондо хотел, было, озвучить широко известное мнение, что по утрам шампанское даже лошади не пьют, но жажда, мучившая его, наложила на поползновение ума вето, и Борис смолчал.
Баклажан с уважением отнесся к попытке друзей, как можно скорее, избавится от похмельного синдрома. Он даже повеселился, усмотрев в глазах Баламута подавленное желание обойтись без фужера, по крайней мере, на первой стадии утоления жажды.
Покончив с перебродившими выжимками французского лета, Баламут и Бельмондо механически прекратили существование дорогостоящих образчиков возрождающегося капиталистического кулинарного искусства (то есть сырников со сметаной по пяти баксов за пару), и потребовали водки по сто пятьдесят (граммов, а не долларов) и чего-нибудь солененького из отечественного репертуара.