Муха в розовом алмазе
Шрифт:
К делу Баклажан перешел после того, как официант принес мороженое. Выслушав его (глубокомысленно вращая свои вазочки), Бельмондо с Баламутом потребовали пива, ибо ни шампанское, ни водка не привели к положительным изменениям в их страждущих организмах.
– Я понимаю, что это безвкусно, – извинился Баламут перед Баклажанем, наливая ячменный напиток в фужер, на дне которого оставалось лужица шампанского, – но, понимаешь, очень хочется. Но ты не беспокойся. Мы уже почти в норме.
– А я и не беспокоюсь. Наоборот, мне интересно.
– Интересно?
– Да, интересно. Интересно наблюдать за людьми, которые пьют последний раз в жизни.
– Не понял? – испугался Баламут.
– Люди, соединившиеся с бомбой, бросают пить раз и навсегда.
– Я запа-а-л! – протянул Бельмондо, кося глазом на проходящие мимо чудовищно стройные ноги на высоких модных каблучках. – Что, ваш политсовет разрешил нам аудиенцию с бомбой?
– В порядке исключения по моему ходатайству вам разрешено посетить ее сегодня в 13-00, – сказал Баклажан. И, посмотрев на часы, сухо сказал:
– Однако нам пора. Следуйте за мной.
Николай что-то хотел спросить, но не успел: Иннокентий Александрович, приняв официальный вид, встал из-за стола и степенно вышел из зала.
Баламут с Бельмондо удивленно переглянулись, одновременно потянулись к бутылкам, в которых оставалось пиво, привстав в спешке, налили его в фужеры, выпили и побежали за Баклажаном, шедшим по направлению к Арбатской площади. На часах было 12-30.
Иннокентий Александрович шел широким шагом уверенного в себе человека и друзья, изнеможенные ночными событиями и последующей реабилитацией, догнали его лишь в подземном переходе под Новым Арбатом. На вопросы, а также предложения перекурить на скамеечке, Баклажан не отвечал и даже не оборачивался.
В огороженный забором особняк их пропустили без вопросов и пристального рассмотрения. Оставив гостей в широкой, но весьма уютной гостиной (вощеный паркет, старинная мебель в белых чехлах, повсюду цветы и бронзовые статуэтки), Иннокентий Александрович, сходил куда-то на минутку. Вернулся, посмотрел на Баламута и Бельмондо испытывающим взглядом и, не сказав и слова, сбежал в подвальное помещение по лестнице, застланной красно-зеленой ковровой дорожкой.
Подвальное помещение было заставлено старой мебелью, картонными коробками из-под бытовой техники и компьютеров и вряд кому-нибудь могла придти в голову мысль, что оно представляет собой прихожую в святая святых "Хрупкой Вечности".
Но, тем не менее, это было так: оказавшись в подвале, Баламут и Бельмондо увидели, что Баклажана в нем нет. Постояв секунд десять с приоткрытыми от удивления ртами, они посовещались и пришли к мнению, что последний мог скрыться разве только в стоящем в глубине подвала огромном, дореволюционной постройки плательном шкафу (мореный дуб, искусная резьба, глубокие царапины, разбитое зеркало).
Как только друзья вошли в плательный шкаф (весьма смачно пахнувший изнутри то ли пирожками с ливером, то ли малиновым киселем со сливками), задняя его стенка раздвинулась, открыв ведущую вниз узкую беломраморную лестницу.
Спустившись по ступенькам, Бельмондо и Баламут оказались перед блестящей никелем двустворчатой дверью, весьма напоминавшей дверь лифта в фешенебельной гостинице.
Они постояли пред ней в нерешительности. Кому входить первым? Такие неопределенные ситуации обычно оканчивались одинаково: Николай поджимал губы, тяжело вздыхал, и что-то делал первым. В данном случае нажал на кнопку справа.
Бомба покорила их сразу и бесповоротно. Они даже не увидели стоящего перед ней Баклажана, не видели до тех пор, пока он не вынул из-под полы пиджака монтировку и не двинулся к бомбе, выставив ее перед собой.
5. Все – гипноз и наваждение. – Женщины одобряются. – Дан приказ ему на Запад. – Национальные особенности, Мадонна и гироплатформа. – Дурели и в карман норовили спрятать.
Били Баклажана серьезно. Пока он не превратился в Черного, то есть в вашего покорного слугу, и не свалил Баламута ударом левой в лоб, а Бельмондо – ногой в пах.
– Это совсем другое дело! – похвалил меня Борис, отползая от бомбы подальше. А Баламут ничего не сказал – он отдыхал в беспамятстве.
– Пошли, что ли, отсюда? – предложил я, как только его глаза распахнулись.
– Подожди... Еще не налюбовался, – простонал Николай то ли в экстазе, то ли от звона в голове. – Оттащи, пожалуйста, меня к стенке. И прислони.
Я прислонил и опустился на пол рядом. Бельмондо пристроился с другой стороны. Мы сидели как три витязя на распутье. Модулированное проникающее излучение доносило до нас истину.
– Красиво, – сказал Борис, любуясь бомбой сквозь прикрытые веки. – Мне так ее не хватало.
Баламут тоже хотел что-то сказать, но не смог – слова не подбирались.
– Ради этого стоит жить... – подсказал ему я.
– Да... – ответил он, не сводя глаз с алмаза, в котором бычилась муха. – И что мы раньше дурака валяли?
– Но ведь это наваждение, гипноз... – сказал я, чтобы испытывать чувства друзей.
– В жизни – все гипноз и наваждение, – выложил Баламут предугаданный мною ответ. – А это – самое действенное. Ты больше не будешь на нее бросаться?
– Нет, не буду. Пойдемте, наверх, в комнату отдыха. Здесь нельзя долго находится.
– Пошли, – сказал Баламут, поднимаясь на ноги. – Что-то пить совсем не хочется.
Задумчиво сказал.
– Это бомба действует, – улыбнулся я просветленно. – Стоит над душой. Как совесть.
– А как насчет женщин? – спросил Бельмондо. Рука его потянулась к ноющей после драки промежности, но тут же отдернулась.
Не подобает в святилище тестировать половые органы.
– Женщины в "Хрупкой Вечности" одобряются, – успокоил его я. – Тем более, что под сенью Бомбы они становятся земными богинями, красивыми изнутри и возвышенными. Я удивляюсь, куда их приземленность вкупе с практичностью девается...