Музей моих тайн
Шрифт:
Перед тем как лечь спать, я пристаю к Патриции, чтобы она помогла мне расшифровать «Щенят и котят». Я жалею, что когда-то сомневалась в ее талантах учительницы, — сейчас ее объяснения кажутся мне совершенно логичными и понятными, и, как по волшебству, я раскрываю дверь в Великую Тайну: «Вот щенок. Вот котёнок. Вот щенята и котята». Я обрела могущество! Теперь у меня есть ключ к Храму Познания! Меня уже невозможно остановить — мы достали цветные карандаши и пишем буквы. «Кён» и «щенк» остались в прошлом — теперь у меня хватит букв на всех щенят и котят, на все, что угодно. Я медленно вывожу красным карандашом собственное имя, собственный иероглиф: Р-У-Б-И значит «Руби»!
Впервые с каких-то незапамятных времен я ложусь в собственную кровать. Мне очень странно быть одной в спальне, и у меня возникает отчетливое ощущение, что здесь чего-то — или кого-то — не хватает. В комнате пустота, которой не было раньше, не вакуум, скорее невидимое облако печали, которое дрейфует в воздухе, натыкаясь на мебель и мешкая у изножья моей кровати, словно в полку домашних призраков пополнение, новобранец. Тедди взъерошивает загривок и боязливо рычит.
Мои ночные прогулки не кончаются по возвращении домой, и я часто прихожу в себя оттого, что меня трясет Банти, чтобы сообщить, как ее раздражает, что я бужу ее, болтаясь по дому, как привидение. Но как же те разы, когда она меня не будит? Почему я так плохо сплю?
Вообще Над Лавкой что-то изменилось. Патриция, например, явно от чего-то страдает: у нее в глазах мучительное недоумение, на которое больно смотреть. В первый вечер, когда я галопом несусь к финалу «Щенят и котят» («Щенята и котята спят»), я отчетливо вижу, что Патриция хочет мне что-то сказать. Она кусает губу и сверлит взглядом изображение спящих щенят и котят. Потом заговаривает настойчивым, яростным шепотом:
— Руби, это была Джиллиан? Скажи мне, это она виновата?
Но я отвечаю непонимающим взглядом — я не имею ни малейшего представления, о чем идет речь.
Что же до самой Джиллиан — она старается быть со мной любезной! Она говорит, что я могу оставить себе «Щенят и котят» и ездить на Мобо сколько хочу (не ахти какой подарок, поскольку из Мобо я уже выросла и скоро его сдадут на живодерню: вырасти из Мобо — это своего рода ритуал, знак перехода в иное состояние, и я теперь отчасти понимаю чувства Джиллиан, когда это случилось с ней). Более того, она разрешает мне брать поиграть Уголька или Шустрика — даже предоставляет мне выбрать, и я выбираю Шустрика за то, что у него есть голос. Ну, что-то вроде голоса. Недолгий безмятежный срок Уголек и Шустрик мирно сосуществуют, но потом к Джиллиан возвращается свойственная ей от природы агрессивность, и после очередного «Абракадабра!» она ломает волшебную палочку Уголька об голову Шустрика и забирает его обратно, яростно выдернув у меня из рук. Меня это не очень расстраивает — у меня остался Тедди, и еще меня ждет Великая Александрийская библиотека, то есть детское отделение публичной библиотеки Йорка, полное книг.
В снах мы с Тедди летим вниз по лестнице нашего собственного дома на ковре-самолете, превосходно управляемом, — мы ловко поворачиваем на площадках, обдуривая волков так, что они спотыкаются и летят в Кромешную Тьму, аккуратно огибаем Неведомые Ужасы (совместное имя которым — Страх) и злобных сиу и апачей, тщетно пытающихся подставить нам подножку. Впереди скачет Патриция в зеленом суконном плаще, на коне по имени Серебряный. Хей-хо! Мы набираем скорость с каждым поворотом — взз, взззз, вззззззз, — мы всемогущи. Вот и последний пролет, он самый страшный, но мы победоносно ускоряемся и скользим вдоль прихожей бесшумно, как совы. Парадная дверь распахнута, и пока мы летим к ней, она преображается в арку радуги, и вот — мы свободны! Мы на открытом воздухе, уже не на улице города, а на бескрайней равнине, под бесконечным морем звезд. Тедди восторженно хохочет, а волосы скачущей впереди Патриции развеваются, как золотое знамя.
Сноска (iv). Славные птенчики
Войдя в кухню, Фредерик расхохотался.
— Ты, милка, прям как рабоча лошадка, — сказал он, одобрительно глядя на огромный зад Рейчел, развернутый к нему, потому что она как раз, стоя на коленях, драила каменный пол.
Рейчел покраснела как свекла, но не обернулась: она, как в трансе, размеренно двигала щетку по каменным плитам — туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда, — напрягая мышцы мощных рук, вычищая домик, чтобы в нем не осталось даже духу Алисы Баркер.
— Поди, у нас не так плохо, а? — сказал Фредерик.
Он вошел, держа за уши пару мертвых кроликов, и сейчас бросил их на сливную полку у раковины, оставив тонкий кровавый след на только что выскобленном и выбеленном дереве.
— Я уж стараюсь как могу, мистер Баркер, — ответила Рейчел, неловко чувствуя, как по всему телу расползается румянец.
«Мистер Баркер», «сэр», «хозяин» — муж Алисы Баркер. Алиса Баркер — жена.
— И славно выходит, — сказал он; ей послышалась в этом голосе хитрая усмешка.
Рейчел улыбнулась, не поднимая глаз от каменных плит. Дело верное, скоро он достанется ей. Она займет место Алисы — станет второй женой, ну или что-то близкое к этому. У нее будет свой мужчина, хозяйство, в котором она станет хозяйкой, готовая семья. Они нуждаются в ней, потому что они слабы, а она сильна.
— Я схожу проверю силки на Пенгилских утесах, — сказал он.
Рейчел села на пятки и вытерла пот со лба тыльной стороной ладони. Она кивком указала на стол:
— Я вам в дорогу собрала.
Фредерик взял хлеб с сыром, завернутые в тряпку.
— Ты славная милка, Рейчел.
«Так и есть, — подумала Рейчел. — Я славная милка, и уж я наведу порядок в этом доме. Может, им это и не по нраву, но они мне еще спасибо скажут. У них никого, кроме меня, не осталось — теперь, когда ихней матери, белоручки этакой, больше нет. Я еще и единственная их родня». Рейчел была не наемной прислугой, а двоюродной сестрой Алисы Баркер. Семейное дерево расщепилось надвое — София, мать Алисы, и Ханна, мать Рейчел, были сестрами, но София сделала очень хорошую партию, а Ханна выбрала совершенно неподходящего жениха, и отец отрекся от нее. Так что, когда Рейчел в десять лет отправили «в люди» и она стала судомойкой, малютка Алиса все еще расчесывала золотые кудряшки и упражнялась на фортепьянах. И к чему это ее привело? Не дом, а свиной хлев, подумала Рейчел, прервав на миг работу и оглядывая кухню. Поди, боялась ручки замарать, учителка. Вообще не касалась домашней работы, судя по слоям сала и копоти в кухне, ламповой саже на стенах, неметеным полам, нестираному и нечиненому белью. И вот теперь «хозяин» был вынужден послать в Уитби за Рейчел, раз уж так неосторожно потерял свою хорошенькую жену.
А уж дети! Позорище — невоспитанные, неучтивые, Писания в глаза не видали, подолы неподшиты, носовые платки грязные, если вообще есть. У девчонки, Ады, в волосах такие колтуны, что первым делом пришлось половину состричь. Она визжала, как резаная свинья, глядя, как падают на пол ее кудряшки. Так похожа на мать, аж мурашки по коже. Сейчас эти дети, может, и будут в обиде на Рейчел, но через несколько месяцев скажут ей спасибо за то, что она обустроила их жизнь, как не удалось сильно умной глупенькой Алисе Баркер.