Мужской день
Шрифт:
– Вот смотри, – Сурен для наглядности ставил мяч передо мной на землю и делал замедленные шаманские движения, смысла которых я частенько не понимал. – Вот Жаирзиньо. Коронный финт – раз-раз... И защитник за спиной! Понял?
– Не понял, – говорил я искренне, хотя мне не хотелось огорчать Сурена.
– Ладно, потом поймешь. Пеле. Фантастический прием мяча на грудь. Ты видел Пеле?
– Видел, – неуверенно говорил я.
– А ты знаешь, сколько раз Пеле может делать вот так? – Сурен довольно ловко начинал чеканить мяч, легонько подкручивая его стопой
После десятого раза мяч обычно падал.
– Ну сколько?
– Ну сто... – неуверенно отвечал я.
– Двести! Триста! Четыреста! Тысячу раз!
Сурен замолкал, затаив дыхание и глядя на меня блестящими карими глазами, расширенными от священного ужаса. Его восторг был так велик, что он долго не мог говорить и крутил в воздухе руками.
– Ты понимаешь? – спрашивал он меня. – Что это значит? Пеле придает мячу такие вращательные движения, что мяч словно прилипает к его ногам! Это король футбола... Это король королей!
После непродолжительной паузы Сурен снова переходил к нам.
– Лева! – говорил он убедительным голосом. – Ты должен часами работать, повышая свое мастерство! Понимаешь? Часами! Иначе все напрасно!
– Сурен, – просил я его, – давай поиграем.
– Давай, – соглашался он неохотно.
Играл Сурен плохо. Вернее, хорошо, но мало.
В детстве мама перекормила Сурена какими-то витаминами. Теперь по комплекции ему больше подходила тяжелая атлетика. Но он страстно любил футбол и верил, что тренировки сделают свое дело и он еще станет защитником.
– Ты видел Капличного? А Шестернева? А Ольшанского? Это крупные люди! Это не какие-то там... – он неопределенно крутил в воздухе руками. – Защитнику нужен вес, чтобы крепко стоять на ногах.
На ногах Сурен стоял хорошо. Обвести его было действительно довольно сложно. Только Колупаев мог корпусом оттереть Сурена, да и то только на скорости. Не на скорости они начинали глупо толкаться.
– Судья! Штрафной! – орал Сурен.
– Я тебе дам штрафной, жиртрест! – свирепел Колупаев.
Мы встречались с Суреном рано. В самый солнцепек. Чтобы тренироваться. Сначала тренировали удар. Потом Сурен бил, а я принимал на грудь. Потом Сурен накидывал, а я бил с лета. Потом Сурен отдавал пяткой, а я бил с разворота.
Железная ржавая дверь трансформаторной с нарисованным на ней красным черепом и страшными словами «Опасно для жизни» сотрясалась от Суреновых ударов и слабо вздыхала от моих. Грохот стоял дикий. Перед глазами плыли круги. Солнце пекло наши головы. Вся рубашка у Сурена была мокрой от пота. А мама покупала ему рубашки исключительно нежных цветов. Нежно-голубая Суренова рубашка от жары страшно темнела. Превращалась в темно-синюю, предгрозовую. Но Сурен уже не обращал на это никакого внимания.
– Лева! – кричал он. – Ну я же тебе говорил. Возьми мяч под себя, а потом бей. Не выбрасывай ноги вперед! Ты делаешь одну и ту же ошибку!..
Смотреть на нас наверно было весело. Толстенький неуклюжий Сурен махал руками и кричал на весь двор. Но мы
встречались рано. В самый
Вся страсть армянской огненной души, как вулкан, выплескивалась на меня. Я словно цепенел, поглощенный этой лавой. Этим страшным потоком чувств.
По ночам мне стало сниться футбольное поле. Изумрудное. Яркое. Белые-белые ворота. И Колупаев в роли судьи. Почему-то он постоянно подставлял мне подножки.
– Колупаев, ты же судья! – задыхаясь от праведного гнева, кричал я ему во сне.
– А пошел ты! – равнодушно отвечал он и показывал красную карточку.
Но это было не главное. Главным был стадион. Стадион ревел! Стадион выбрасывал флаги! Стадион готов был разорваться от счастья и воли, которые есть только в этой игре.
Я просыпался по утрам и мечтал о футбольном поле. Но никакого поля вокруг не было и в помине.
Хотя ворота в некоторых дворах стояли. Вообще вся Пресня, все ее дворы были отравлены футболом. Кое-где играли на земле. Кое-где на траве. Ворота были самоделки, деревянные, из ржавых труб, из ящиков, из проволоки, скрученной втрое. Ворота висели на деревьях или были двумя врытыми в землю столбами.
Но нигде не было настоящего стадиона.
Везде мастерство повышалось в условиях страшной скученности, толкотни и пылеглотания.
Почти взявшись за руки, толкаясь плечами и сиротливо озираясь, мы с Суреном искали настоящий стадион. Мы ходили по всей Пресне. Малыши четырех-пяти лет отрабатывали удар у всяческих стен и заборов. Отцы семейств учили сыновей забивать пенальти. Старики свистели в судейские свистки и разнимали дерущихся в клубах пыли. Здоровые мужики в майках и тренировочных штанах носились на пустырях, страшно ругаясь.
Но нигде не было стадиона.
– Должен быть какой-то выход! – говорил Сурен. – Выхода не может не быть!
Во время наших доморощенных тренировок Сурен разговаривал сам с собой по-армянски.
– Что ты говоришь? – спрашивал его я.
– Я говорю, что ты никогда не станешь футболистом! – сверкая глазами, кричал Сурен.
– Давай поиграем! – говорил я.
– Давай! – неуверенно соглашался он.
Мы ставили по два кирпича, отмеряли между ними по восемь мелких шагов и бросали мяч вверх. После того как он в третий раз стукнется об землю, можно начинать игру.
Я подхватывал мяч и уходил в угол, к бровке или к своим воротам. Сделать это было несложно. Рыча и сверкая белками глаз, Сурен медленно двигался на меня.
Через час мы уже почти не видели друг друга от пота, заливавшего лицо. Мы снимали с себя все. Мама Сурена выносила нам большой бидон кваса или кастрюлю компота. Она подолгу стояла на площадке, уговаривая Сурена сделать перерыв. Он кричал на нее по-армянски.
При счете 41:35 (или 29:19) в мою пользу Сурен начинал делать вид, что забыл счет. Он жульничал по-черному, прибавляя себе голы. Он ставил подножки и толкался локтями. Его неукротимая воля к победе подавляла меня. К концу второго часа я плохо соображал. А в Сурене просыпался зверь.