Шрифт:
– Вера! Верка! Не дозовешься тебя никак! Куда подевалась опять? Когда нужна, нету, а когда б глаза тебя не видели, вьешь вокруг, как назойливая муха – не отгонишь, – громко кашляя, ворчал Семен Васильевич, тщетно пытаясь нащупать ногой тапку, назло ему заползшую под кровать. – Да чтоб вас всех тут раздуло! Чтоб вам пусто было! Враги! Кругом враги! Все смерти моей хотят! – закричал он, откашливаясь, еле дыша и жадно вдыхая воздух, схватился ладонью за вдруг защемившее сердце. Медленно сполз на пол, другой рукой из последних сил опираясь на край кровати, чтобы не упасть. Силы покидали его.
Семен Васильевич закрыл глаза и, продолжая кашлять, попытался хоть как-то развернуться к тумбочке, где стоял ингалятор. Болезнь душила и мучила
– Тьфу, тьфу, тьфу, – отплевывался он в голубую пеленку. Кое-как дотянулся до ингалятора и жадно вдохнул лекарство. Затем в кармане нащупал спасительный нитроглицерин, быстро засунул таблетку под язык и застыл, продолжая сидеть на полу, в ожидании чуда…
Через несколько минут чудо произошло: дышать стало легче, сердце отпустило. Семен Васильевич открыл глаза и остановил свой взгляд на стене со старой фотографией в деревянной рамке, с которой смотрел на него жизнерадостный бравый офицер со своей молодой красавицей женой Верой. Им тогда было-то всего ничего – почти по двадцать лет. 1961 год – Гагарин в космосе, освоение целины, огромные стройки, великая страна восстанавливалась после войны. А они, молодые строители коммунизма, встретились на одном из парадов и… сразу полюбили друг друга. Быстро почти друг за другом родились дети – два сына и дочка. И жизнь прожита не зря, вся в трудах и заботах, и вспомнить есть что, но какая-то боль постоянно продолжает щемить сердце. Нет, не та, от которой спасаешься таблеткой. А другая, засевшая где-то глубоко-глубоко внутри, которая не дает свободно жить, которая никогда не отпускает, не дает радоваться в полную силу, не оставляет ни на минуту. И что это за боль? Как будто недоделал что-то в жизни, как будто важное пропустил что ли, или как будто мог бы что-то исправить, но рукой махнул и задвинул в дальний ящик. А годы-то уже не те, чтобы что-то переделывать и исправлять в своей жизни. Через неделю юбилей – восемьдесят лет!
– Тьфу, – опять плюнул Семен Васильевич. – Что за радость – восемьдесят лет? Вот если бы сорок опять, когда он еще орлом был! А сейчас-то чего праздновать? А дети готовятся! Какой-то сюрприз, говорят, готовят! Чушь! – продолжал ворчать он. Сердце отпустило. Он постарался вдохнуть полной грудью побольше воздуха в легкие и наконец-то сделал маневр – поднялся с пола и медленно побрел на кухню.
– Вера, ты где? – хрипло позвал он. – Вы что, все сквозь землю провалились? Чаю нальет мне кто-нибудь?
Дом был большой, его гордость! Строили вместе с сыновьями. Все, как в давние времена. Как он хотел, чтобы вся семья жила в большом доме! Невесток сыновья выбрали тоже на радость: умелые, трудолюбивые. Старший сын с семьей живет за стеной, средний занял второй этаж. А дочка Иришка с мужем построились рядом. Зять тоже с руками мужик оказался. Всем миром и осилили. Старшие внуки и правнуки поразъехались по стране: кто работать, кто в университетах учиться, а младшенькая Любушка, Иришкина внучка, – радость и отрада для них всех. Всего пять годков, а умничка получилась не по годам. Называть Любой не хотели: старое имя, говорили, не модное, но дед настоял.
– Имя Любовь никогда не устареет, – постановил Семен Васильевич на семейном совете. – Будет Люба, и все тут! Народу в доме много. Есть и Вера, и Надюшка, внучка от старшего сына, а Любовью еще никого не назвали!
Так и оставили Любашкой. Побаивались деда, не хотели спорить, да и лишнего инфаркта никто не хотел. Пусть лучше Люба, чем гнев деда. И она как-то почувствовала его сразу. Когда еще грудничком не спала, плакала, несли к деду. Только на руки к нему попадала, сразу затихала. Вот и сплелись они с ней – не разлей вода. Нянек никаких не надо. Везде вместе. И в лес, и на речку, и учить на велосипеде кататься, и самое вкусненькое только для нее. Как будто жизнь обновилась у старика, и боль – та, которая глубоко-глубоко пряталась, как будто бы притупилась…
Вдруг входная дверь с шумом отворилась, и на пороге появилась пропащая жена с Любушкой.
– Где вас носит? – накинулся было дед. – Никого не дозваться….
Но Любаша с разбегу уткнулась ему в коленки:
– Дедуля, дедулечка, мой любименький, – залепетала она, протягивая ему букетик весенних цветов. – Мы с бабушкой в церковь ходили. Сегодня же воскресенье. Тебе отец Сергий поклон передавал. Говорит, что ждет тебя.
– Чего он меня ждет? Сказал же ему: неча мне там делать, – смягчая голос, прокряхтел старик, прижимая к себе свою Любоньку. – А вы, девки, как хотите, так и делайте. Меня слушать никто не хочет.
– То-то и не хочет, – отозвалась жена, – что доброе слушать надо, а не тебя. Сидишь, как леший в доме, только болезни свои считаешь. К Богу надо идти, а ты в аптеку норовишь за новым лекарством.
– Чего завелась-то при ребенке? Аль плохо помолилась? Как будто не из церкви явилась. Так и норовит уколоть, так и щиплет, как гусыня.
Гусыня не гусыня, а Вера хоть двумя годками младше мужа, но шустрая старушка оказалась. И дети на ней всю жизнь были, и дом весь, и хозяйство, и на работе в передовиках была. Как раньше бегала и везде успевала, так и бегает до сих пор. Сердце, конечно, прихватывает – не молодая, но только валидолом и корвалолом спасалась, не чета своему разумному муженьку.
– Тебе ж, старый, добра хотят все. Хоть бы покрестился сходил. Одной ногой уже не на земле, а все противишься.
– Неча мне креститься. Не верю я в ваши россказни. Партия учила нас другому. Мы ей присягали.
– Да где сейчас твоя партия? Все разрушила и сама сгинула. Вон хоть внучку свою послушай. Стоит клиросу подпевает, как ангелочек. Все молитовки наизусть знает.
– Дедушка, милый, не сердись на бабулю, – прижалась к нему внучка. – Боженька есть! Я же тебе рассказывала, как во сне с Ангелами летала по небу. Они мне все показывали. Там красиво-о-о-о!!!! Светло! Все поют, даже просыпаться не хотелось, – погладила она его по щеке. – А ты все не веришь! Вот пошел бы к отцу Сергию, мы бы с тобой вместе летали. Я без тебя бы правда-правда не улетала. Обязательно взяла с собой!
– Радость ты моя ненаглядная! Цветочек мой! Все сказки деду рассказываешь! Ладно, ладно, авось сходим. Может, посмотрю, полюбуюсь, как ты подпеваешь там этому, как его, слово какое-то чудное. Ну, певчим их, – покашлял Семен Васильевич, гладя ладонью по русым кудряшкам свою любимицу. – Ты пойди чайник-то включи, а то от бабы Веры твоей, молитвенницы, не дождёшься.
И как это произошло? Когда? Да-а-а, в те годы разрухи и хаоса кого куда развернуло. Страна развалилась. Люди не знали, как жить. В то время как раз у сыновей бизнес-то бандиты и отобрали, а Вера за несколько месяцев поседела, боялась за них, плакала. Ведь угрожали еще, приезжали не раз. Хоть и бравый был дед Семен, и сильный, но защитить семью не смог. С инфарктами в больнице провалялся. А они, инфаркты, как назло, один не успел зажить, а через полгода уже второй настиг. Ослабел сразу. Вот их семья в девяностые годы к Богу и пришла. Сама Вера всех детей и внуков призвала, убедила креститься и ввела молитвенные правила в дом, вопреки протестам мужа. Уговаривали его, уговаривали, а он, как осёл, уперся – и все: «Не хочу ерундой заниматься! Молитесь, коль желание есть, а меня неча туда тащить! Я старый коммунист! Я хоть и больной, но ещё в строю! А страна восстановится! Не может быть, чтоб такая Партия развалилась. Она ещё себя покажет! А весь ваш капитализм и новая Россия долго не протянут. Вот увидите!» Так на него рукой и махнули. Только в их молитвах утром и вечером он слышит свое имя. Молятся за него, чего-то просят у своего Бога для него. Наверное, здоровья. Ну, и пусть просят! Только вот что-то здоровья не прибавляется, лишь новые болячки пристают. Так где ж их Бог?