Мы искали друг друга
Шрифт:
— Ага.
Саша передала ей бутылку, но та не взяла.
— Налей.
Вот так: ни тебе «пожалуйста», ни «спасибо».
Полина Андреевна, так звали бабку, не слишком докучала соседке. Обращалась, в основном, с просьбами, больше смахивающими на приказы: «дай», «налей». Саша не обижалась на такую бесцеремонность: не пристает с расспросами, и ладно.
Иногда, впрочем, на Полину Андреевну находило желание поболтать. Просто так, ни с того, ни с сего, начинала рассказывать:
— Дочка у меня в Оренбурге живет. замужем. Зять-то у меня хороший, работящий мужик, все в доме делает. Он и в магазин
Старуха даже не заметила анекдотичности своих высказываний: по отношению к своему чаду белое то, что для другого — черное.
А еще Полина Андреевна панически боялась уколов. Когда в палату входила медсестра со шприцем, она сразу начинала скулить:
— Может не сейчас, а? Попозже…
Медсестра на корню пресекала старушечье нытье.
— Что вы, ей богу, как малое дитя… Ну-ка, повернулись. Быстро!
— Только потихоньку… Ой!
— Все, все. И не надо дергаться, когда колют. Вот соседка ваша — ей уколы больнючие делаем, терпит же, не кричит, и не хнычет.
«Что те уколы, — подумала Саша с горечью, — по сравнению с болью, которая там, в душе». Она действительно не жаловалась, не причитала, а если и плакала, то так, чтобы никто не видел.
Родные и знакомые не забывали Сашу, навещали, приободрить старались. И это было ей в тягость. Саше казалось: без их назойливого внимания она бы скорее справилась с душевной болью. Вот Полине Андреевне, соседке, родственники не докучали визитами. Один раз появился мужчина лет сорока-пятидесяти, лысоватый, потрепанный, какой-то. Сын, должно быть. Принес старухе домашнюю еду, спросил про самочувствие — и был таков. Не присел даже. Пару раз приходила невестка, та самая «Нинка-стерва». Оказалось — нормальная женщина, приветливая, улыбчивая. Подробно расспросила бабку, что, да как, чего принести в следующий раз. Старуха лисила, говорила с невесткой не просто любезно — заискивающе, «Ниночкой» называла.
Соседка, конечно, не подарок, да бог ей судья. Сашу другое мучило — бессонница. Многим знакомое состояние, когда чем больше стараешься, тем дольше не можешь заснуть. Пытаешься задействовать проверенные средства, вроде счета овец, но скоро понимаешь: это, что мертвому припарки. Остается лежать, таращится в темноту, и стараться думать о приятном. И тогда, может быть, спасительный сон придет.
Сначала Саша пыталась самостоятельно справиться с проблемой, затем с помощью снотворного. Тут новая напасть: теперь засыпала она моментально, но где-то часа в три-четыре ночи просыпалась, и — всё, до утра уже не смыкала глаз.
Неудивительно, что каждое утро Саша, глядя в зеркало, видела там одну и ту же печальную картину: бледное измученное лицо, серые тени вокруг глаз, на голове — воронье гнездо. Как могла, старалась привести себя в порядок. Ждала кого то? Пожалуй… хотя и не признавалась, даже самой себе.
Не напрасно ждала. Макс пришел.
Спросил разрешения войти. Как-то неуверенно поздоровался, спросил о самочувствии. Заметно было, что смущается, не знает, как общаться с молодой женщиной, только-только
Макс замялся, не решаясь присесть, поставил на тумбочку гостинцы: бутылочку с темно-бардовым соком барбариса, другую, такую же, но ярко-оранжевую, с облепиховым соком.
— Вот. Витамины, — сказал Макс, и пояснил, — Сам собирал.
Зачем ему понадобилось это вранье, — на самом деле барбарис с облепихой ему пожертвовали женщины из их партии, — Макс не смог бы объяснить толком. С языка сорвалось.
Саша сдержано поблагодарила. Она тоже была в замешательстве. Соседство Полины Андреевны ее не смущало: старуха все равно не обращает никакого внимания на приходящих к Саше, по крайней мере, делает вид, что не слушает их разговоры. И, все-таки, не по себе ей было: оказалась неготовой к этому свиданию.
Пауза затянулась.
— Я пойду… Выздоравливай, — стал прощаться Макс.
Саша кивнула. Макс улыбнулся, виновато, пошел к двери.
— Максим, подожди.
Он вернулся.
— Хорошо, что ты пришел…
Она протянула руку, Макс осторожно сжал ее ладонь. Сердце гулко бухало в груди, и его стуку вторило биение другого сердца.
— Как хорошо, что ты пришел, — повторила Саша.
Бронислава Вячеславовна ни разу не навестила Сашу в больнице. Но вовсе не от нежелания видеть невестку, ставшую вдовой. Сашина свекровь (теперь уже бывшая) сильно сдала. Гибель сына, последнего по-настоящему родного человека, надломила несгибаемую женщину.
Прикроватный столик в спальне Брониславы Вечаславовны превратился в маленький филиал аптеки. Одних только сердечных препаратов и средств от давления насчитывалось не менее дюжины. Доковылять до кухни стало для Брониславы Вячеславовны проблемой, приходилось держаться за стену и делать остановки. Частыми гостями в доме сделались врачи неотложки.
Именно таким Александра, выписавшись из больницы, увидела дом Ярошевских и его хозяйку. Удручающую картину являло собой это разоренное гнездо. Еще более печальное зрелище представляла хранительница ныне погасшего очага, некогда властная аристократка, а теперь просто немощная старуха в донельзя запущенной квартире. Жалким выглядел и попугай Коко (он же Давлят), едва не погибший от истощения: хозяйка постоянно забывала его кормить. Давлят сидел в клетке нахохлившись, время от времени принимался долбить клювом прутья, ругался на своем птичьем языке (разговаривать по-человечьи он так и не выучился).
Саша еще в больнице решила, что вернется домой к родителям. С Брониславой Вячеславовной они теперь вроде как чужие. Да и у папы с мамой ей, ясное дело, лучше всего. Вот только… будет ли это честным по отношению к свекрови, хоть и бывшей? Саша решила: поговорит с Брониславой Вечаславовной, попробует объяснить, мол, ничего личного, никаких обид не имеет… А может, Ярошевская сама укажет ей на дверь. Тогда и объяснять ничего не придется.
С такими мыслями Саша появилась на пороге дома, не успевшего стать ей родным. Вошла — и ужаснулась. Боже ты мой, неужели это тот самый дом!? Как, оказывается, можно запустить свое жилище.