Мы никогда не умрем
Шрифт:
И его голос был словно накатывающие волны. Словно шорох прибоя, пеной гладящего песок. Глядя, как рыбка неторопливо кружит вокруг лампы, Вик закрыл глаза. Всего на минутку. Просто веки вдруг стали слишком тяжелыми. Сейчас он откроет глаза и…
Мартин открыл глаза. Вик спал, и не видел, как он улыбается, катая на языке имя. Свое настоящее, человеческое имя.
Мартин. Как месяц март. Как обещание чего-то хорошего. Мар-тин.
Но спустя минуту радость утихла, уступив тоске. Это вторая ночь, которую он помнит на этом свете. И он отчаянно ясно осознает его логику. И еще — безвыходность своего
Этот мальчик брошен. Его отец не просто равнодушен, он жесток. Он преступник, калечащий ребенка своим уродливым восприятием мира. Бить и морить голодом собак? Что говорить о человеке, за которым он сегодня перемыл кучу грязной посуды, чтобы накормить ребенка пустой кашей на воде из чистой тарелки?
И главное — ему весь день пришлось есть эту гречку, потому что отец уехал в обед и вернулся поздно ночью, пьяный, зато с пакетом продуктов. В пакете — булка хлеба, пакет молока и лоток яиц. Ни одного целого яйца не было. Мартин, чертыхаясь, переливал отдающие картоном яйца в миску и вылавливал осколки скорлупы.
Ему самому на гастрономические предпочтения отца Вика было наплевать. Он вообще не испытывал потребности в еде и не понимал, какое в ней удовольствие. Но даже его опыта хватало, чтобы знать, что ребенку нужно нормально есть.
Мартин вытаскивал из закоулков памяти все, что Вик когда-то забыл. Что слышал украдкой. Осмыслял прочитанное им, увиденное, услышанное — он учился. Учился все то время, что был в сознании, безостановочно анализируя бессвязные потоки памяти и обрывки знаний. Нужно помочь вырасти этому ребенку. Мысли о том, что будет с ним самим, Мартин гнал от себя. Что будет? А ничего не будет. Он никогда не сможет любить. Никогда не получит профессию. Никогда не заведет собаку. Не женится. У него не будет собственных детей. Не будет.
Никогда.
И, может быть, он скоро умрет. Может он вообще воображаемый друг Вика, а через год он пойдет в школу, заведет настоящего. И тогда он, Мартин, станет не нужен и будет забыт. Навеки заперт в темноте.
Но к чему тревожиться об этом сейчас.
Об этом он будет тревожиться когда-нибудь потом. А Вик вырастет. Выучится, женится и заведет детей. И собаку.
И, проведя ладонью по лицу, Мартин закрыл глаза, отпуская сознание. Он не станет говорить Вику, что слышал мысли про гусиный пух. И что именно эти мысли придают сейчас его жизни единственный смысл.
Действие 3
В воде, в небе и в темноте
Нет никого. Воображенье. — Нет никого?
А разве воображенье — никто?
Хименес
Над озером кто-то разлил ледяное, пахнущее травами молоко. Светло-серая вода казалась густой и почти неподвижной. Берег сторожили призраки деревьев. И ни звука не доносилось в этот час над поверхностью воды.
Где-то плеснула хвостом рыба, и снова наступила тишина.
Мальчик, сидевший на берегу, сосредоточенно вырезал что-то из сухого
Ему нужно было научиться управлять этими руками. Неуклюжие, негнущиеся пальцы, тонкие запястья, белая кожа. Мальчик, выросший в городе и не покидавший пределов своего двора, был слаб и совершенно неприспособлен к жизни.
Мартин несколько дней наблюдал за деревенскими детьми. Не как Вик — с недоумением и легкой завистью. Мартин замечал, что дети здесь больше похожи на зверят. Ловкие, сильные, обожженные солнцем, с выгоревшими, сухими волосами. У этих детей были цепкие взгляды. Перевитые ниточками жил запястья. Они быстро бегали. Хорошо лазали по деревьям, не боялись боли, прекрасно ориентировались в пространстве. Их цинизм мог показаться городскому жителю жестокостью — Мартин слышал историю о кролике, которого девочка вырастила, как питомца. Родители зарезали его, как и остальных. Девочка хвасталась рукавичкой с особым пятнышком в виде сердечка — за него крольчонок ей и приглянулся.
Как и всякие дети, эти дети любили сказки. Рассказчика они слушали, будто в трансе, целиком отдаваясь сюжету. А еще у них было особенное воображение, коллективное. Если мальчик бежал через поле с палкой, даже у тех, кто не участвовал в игре, не возникало вопросов, что он делает. Всем откуда-то было прекрасно известно, что это солдат. С автоматом.
Шанс стать, как эти дети Вик безнадежно упустил, но он и не особо стремился. Ему претили шумные компании и развлечения вроде «бросить в костер пустой газовый баллон и отбежать не дальше всех». Да и дети его пугали, хоть он бы и ни за что не признался в этом Мартину, а Мартин не стал бы говорить, что знает. Это были совсем другие дети, никогда не знавшие дома с серыми стенами. И у них не было шанса понять друг друга. Но Вику придется с ними договариваться, скоро он пойдет в школу.
Мартин отложил нож и скептически оглядел результат своего труда. Птица в результате угадывалась весьма смутно, зато, даже когда нож срывался, он ни разу не порезал руку. Ему не хотелось делать Вику больно. И пугать его появившимися порезами. Вик и так будто побаивается его. Хотя и тянется искренне. От этой мысли на душе каждый раз становилось теплее.
А что, интересно, в его темноте можно зажигать огоньки?.. Эта мысль была бы ярким огоньком. Золотистым, с электрическими колючими вспышками.
Мартин давно понял, что Вик не отличается смелостью. Мальчик, словно дикий крысенок, выросший в неволе, был осторожен, недоверчив и замкнут. И все же верил в волшебство. И в то, что люди хорошие. И даже деревня ему нравилась, несмотря на испытания, что ему приходилось переживать. Он мог часами сидеть в пыли у забора, наблюдая за лесом. Или за полем. Все, чего ему не хватало, дорисовывало воображение. И это… восхищало. Мартин помнил, как однажды солнце заслонили черные драконьи крылья.
Дракон был огромен. Так огромен, что, казалось, вытянув голову, он разорвет пополам солнце, ухватив махрящийся лучами бок. Его красные глаза были полны какой-то усталой, нездешней мудрости, а черная чешуя поглощала всякий свет.