Мы поднимались в атаку
Шрифт:
Года за два до войны на городских улицах появились одетые в белую парадную форму деликатные милиционеры. К нарушителю порядка - матерщиннику, пьяному, перешедшему улицу не там, где надо,- подходил великолепный, не только изысканно одетый, но и изысканно вежливый блюститель порядка. Он щелкал каблуками, отдавал честь, объяснял причину, по которой «беспокоит гражданина такого-то» и в эпилоге предъявлял просьбу: «Вы нарушили, с вас рубль штрафу».
Теперь от ритуала сохранилось все - от отдавания чести до квитанции, но исчезла романтика белого костюма, артистизм в выполнении сцены. Хотя не исключено, что глазастый постовой, у которого на мундире, когда он расстегивал шинель, я увидел колодки боевых медалей, в молодости надевал белую форму.
Он лихо козырнул, представился:
– Старшина Пелипенко (или Короленко),- и я ждал требования об уплате штрафа. Но вместо этого усач спросил:
– Прошу прощения, кто вы по специальности? Кем работаете?
– Учитель,- выдавил я. Это была полуправда: я был не только учителем, но и директором ШРМ № 2.
– Учитель… учитель… - прошелестело в толпе и интерес к моей личности еще больше возрос. Какой-то парень в рабочей спецовке с пакетом молока в руке присвистнул от удивления; девушки студенческого обличья, смакующие мороженое, уважительно и вместе с тем с сожалением поглядели на меня. Еще минута, и какая-нибудь из пенсионерок окончательно уничтожит тем, что выступит в мою защиту.
– Вот видите, товарищ учитель,- подхватил милиционер,- какой вы ценный для нашей Родины человек, а нисколько не бережете спою жизнь. Ведь на вас могла наехать машина, вывести вас из строя, не говоря о худшем. Чтобы вам еще лучше запомнилось сегодняшнее происшествие, которое кончилось для всех, к счастью, благополучно, предлагаю уплатить три рубля штрафа, а квитанцию сохранить на память об органах милиции, которые бдительно стоят на страже здоровья и жизней наших дорогих советских людей.
В темном предбаннике кто-то схватил: меня за руку. По смеху я узнал Жанну. Она буквально помирала от хохота, таща меня в свою комнату.
– Ну что, Юрий Петрович, вы тоже чрезвычайно ценный для нашей державы работник? Я не скажу никому. Вы стояли как провинившийся пятиклассник перед добрым, но справедливым завучем. Вы кто по специальности - не завуч? Когда вы растерянно улыбались, я видела на ваших щеках знакомые симпатичные ямочки и дала себе клятву: мы изменим решение, я добьюсь, чтобы вас все же напечатали. Я перепишу, если нужно, все, но вы появитесь в городской газете!… Человек, который не обуглился от стыда на лобном месте под окнами редакции, может требовать от журналистов многого. Вы непременно должны писать еще, вам теперь ничего не страшно. Вы издадите книгу воспоминаний, а я ваш верный и бескорыстный литературный помощник.
– Издеваетесь?
– Нет, принимаю вас в великий орден ценных для нашей области, федерации и всей страны людей. Я тоже как-то уплатила этому гению два рубля. Но я заработаю на нем много больше - я напишу о нем рассказ, я восславлю милиционера - поэта, акына, кобзаря, ашуга.
– Значит, мне отказ?
– Редактор вообще против военных воспоминаний с продолжением. А на пять страничек не соглашайтесь. Я веду вас знакомиться к шефу. Он уезжает в горком, и надо его перехватить. Не упирайтесь, я ему не скажу о «сцене у фонтана».
Редактор, высокий симпатичный молодой мужчина в красивых модных очках, поднялся мне навстречу.
– Алексей Дмитриевич, это тот интересный автор, познакомьтесь,- сказала, посерьезнев, Жанна.
«ДЕРЖИСЬ, ЗАМПОЛИТ!»
Мы идем, идем, идем…
Стихли разговоры и смех, никому не хочется даже курить. Пусты фляги. Звякают котелки, когда перекидывают винтовку или автомат с плеча на плечо. И будто пропитанные дорожной пылью звуки: туп-туп-туп - сапогами, ботинками по пуховой пыльной перине.
Адский зной, марши в полсотни километров заставили нас перестроиться - шагаем колонной по два, каждая из колонн своим краем дороги. Вроде бы так легче, просторнее идти. Только кажется.
Трава у дороги, кусты и деревья далеко за кюветом - все серое, в бархатно-пыльном налете. Глаза, глотка, нос, уши забиты пылью; грязные струйки стекают по лицу, попадают за ворот гимнастерки. Стираю рукавом пот с лица, хочу подкинуть на плече винтовку - и замечаю, что Вилен шатается. Его спина в пропотевшей гимнастерке до сих пор мерно колыхалась у меня перед глазами. Берусь за ствол коваленковского «Дегтярева»:
– Виля, давай я, отдохни немного.
Не останавливаясь, он отдает мне ручник.
– Если сейчас не встряхнусь, то лягу к не встану,- он оборачивает ко мне серое, с черными губами и черными глазницами лицо.- А что, замполит, если запеть всем чертям назло?
Глоток бы воды, пусть теплой, речной. А то, честное слово, не то что петь - думать не хочется. Но поддерживать в бойцах высокий душевный настрой обязан не он, рядовой боец, а я, заместитель политрука роты. Недаром обратился ко мне не по имени, а по званию. Откликаюсь:
– Давай, поддержу.- Знаю даже, что он запоет: прилепилась к нему песня с надрывной романтикой.
Поет Вилен приятным тенорком. Вообще он талант: за что ни берется, все слаживается у него ловко, артистически - что песни, что обращение с трофейным оружием.
Мы поем вопреки всем бедам этого лета.
– Ну, ребята, давайте что-нибудь задорное, комсомольское,- говорит, догоняя нас, политрук Дудаков.- Наше, настоящее!
– «Дан приказ» подходит?
– спрашивает Вилен.
– Отлично, прекрасная песня!
– восклицает бывший комсомольский работник.
Дан приказ: ему - на запад,
Ей - в другую сторону…
Дудаков подхватывает сильным веселым голосом:
Уходили комсомольцы
На гражданскую войну.
Мы поем негромко, не под ногу. Политрук идет по середине дороги, увязая в пыли по щиколотку. Блестят зубы на почерневшем лице. Он сделан из сверхпрочного материала - не кажется усталым, страдающим от жары и жажды. Он не командует - просит, не поучает - подает собственный пример.
– Замполит,- кричит он уже издалека, с хвоста ротной колонны,- давай подтянем отстающих.- Когда я дождался последних, пошутил: - Ну, Москва, отстоим Кавказ?