Мы поднимались в атаку
Шрифт:
Больше не вижу длинноногого. От моей пули упал, от чужой ли - неважно. Сразу заминка среди атакующих. Вот оно: солдаты привыкли механически повиноваться. Правильно, что я целился в офицера.
Не выдерживают они, залегают. Начинают порхать облачка пыли - окапываются сноровисто, но огонь ослаб. Под прикрытием огня фашисты снова поднимаются в атаку. Огнем мы заставляем их лечь. Не выдерживают - почти от наших окопов вынуждены отползать, отстреливаясь. Какой-то ошалелый солдат сгоряча или со страху, а может, желая сдаться - черт его разберет,- прыгает в нашу траншею. И вздергивает руки.
Наступает тишина. Становится слышен вой ветра в вышине. Волчий, с осенними нотами.
После сверхчеловеческого напряжения повалиться бы на дно окопа и не двигаться хоть минуту. На войне постоянно пересиливаешь себя - и я иду к пленному. Он озирается, как затравленный волк.
– Значит, так,- говорю я.- Давайте, ребята, заставим немца работать на нас, на будущую победу. Приказ двести двадцать семь учит атому. Ну-ка, ты, цайгст унд эрцельст бай зайнем ваффе [3] .
Мысль пришла неожиданно: пока тихо, пусть расскажет о своем снаряжении и оружии. Мобилизуя школьный запас немецких слов, мы поймем.
– А ну разоружайся!
– меня разозлило выражение лица пленного - смесь угодничества и нахальства. Срываю с него автомат, слетает с головы стальная рогатая каска и тяжело шмякается у ног.
«Шмайсер» легок и удобен; откидной приклад, затвор отводится левой рукой - экономится драгоценное мгновение. Быстро перезаряжается - плиткообразный магазин за широким голенищем сапога. Не полицейское, как кое-кто считал, а современное оружие ближнего боя. Ребята решают, что наши ППШ надежнее и привычнее: безотказны, а в круглых дисках вдвое больше патронов, чем в немецких рожках, в грозной русской рукопашной деревянный приклад - отличное оружие.
Штык - тесак (солдат послушно расстегивает пояс с массивной бляхой, на которой выдавлено душеспасительное: «Гот мит унс» - «С нами бог»).
– Нужная вещь, нам бы на вооружение.
Гранаты - на длинных деревянных рукоятках.
Пленный объясняет, как приводят их в боевое состояние, но его перебивает Коренец:
– Летят дальше наших, но долго запаливаются, в Либаве и Таллине мы их швыряли обратно.
Саперная лопатка: у основания рукоятки стопорное кольцо - может стать мотыгой. Вот отчего так быстро окапывались вражеские солдаты.
В ранце, обшитом рыжей телячьей шкурой, цветные пластмассовые баночки. (Пленный объясняет: «фюр буттер», «фюр кезе» - для масла, для сыра…) Тут же одеяло, подушечка, белье, носки. Все продумано до мелочей.
По- прежнему тихо. Фашисты выдохлись. Приходит ротный отец-кормилец -старшина Воробьев, пожилой, заботливый ворчун. За плечами огромный термос, в руках по вещевому мешку.
– Хлопцы, обедать, пока немец не зашевелился.
Мы едим, а пленный уныло сидит в стороне, обращая в нашу сторону злые и одновременно просительные взгляды.
– Иван Иванович, товарищ старшина, дайте ему поесть, не морить же его голодом,- прошу я.
– К ним попадешь, покормят… девять грамм выдадут,- ворчит старшина, но накладывает в немецкий плоский алюминиевый котелок кукурузной каши, заправленной американской тушенкой, прозванной «второй фронт». Пленный говорит: «Данке» и хватает котелок грязными волосатыми руками. Уже дымят махоркой, которой наделил курцов старшина, заодно отвалив горсть и пленному солдату. В этот момент появляется ротный.
– Кончай обед! Замполит, пленного отправить в штаб батальона. Старшина, подносчиков патронов послать за цинками.
– Красноармеец Коваленко, отведешь,- приказываю я, зная, как охотно Вилен ходит в Архонку, где в штабе батальона служит хорошенькая связистка.
– Я еще махорку не получал.
– У немца возьмешь, ему старшина насыпал. Двигай быстрее, пока сабантуй не начался.
– Есть, товарищ замполит!
– с готовностью отвечает Вилен.
Коваленко возвращается через час, хмурый, не похожий на себя. Доложил: отвел, сдал, но чего-то, чувствую, не договаривает.
– Выкладывай,- говорю ему,- облегчи душу и меня не томи.
Виля рассказывает: вылезли из окопов, пошли - солдат впереди, он - как учили - три шага позади, автомат трофейный ыа шее. Зашли в низинку, остановил пленного: «Ман мус раухен», покурим, дескать. И два уголка от газетного листка оторвал, себе и немцу. Тот: «Я, я, раухен», но махорку не дает. Вилен хлопает его по карману кителя, в который тот ссыпал табак: доставай, мол, я-то свой не получил. Ну, яснее не скажешь. А тот отворачивается; «Наин, дас ист майне!
– Нет, зто мое!»
Вилен, когда волновался, переходил на родной язык - по-украински отчесал: «Гитлеровский жлоб, нам жизнью обязан, а ты…»
Фашист оглядывается - кругом пустынно и решает, что его прикончить хотят. Достает из-под мышки горсть часов и Вилену: бери, дескать, только помилуй. Дал тот гитлеровцу по руке прикладом - все часы в разные стороны. Шел за пленным я негодовал: как можно быть такой мразью?!
– Юра, друг, пойми,- повторяет Вилен,- ему тютюну полну жменю далы, и вин на одну цыгарку пожалел.
– Давай-ка, Виля, закурим,- я свертываю папироску.- Ты понимаешь, с кем имел дело? Он из чужого мира, грабитель, захватчик, буржуазной психологией отравлен… Ты думаешь, Гитлер не знал, кого на нас посылает?…
Мы привыкали быть щедрыми к своей стране, к людям, каши песни были о том, что мы готовы помочь угнетенным всего мира, мы отдавали копейки и рубли не только на оборону СССР, но и на МОПР [4] , так были воспитаны, нас не переделать. Тяжело, когда встречаешь в обнаженной реальности то, что враждебно твоим идеалам. Силу дает убежденность и вера в победу.