Мы поднимались в атаку
Шрифт:
– За Родину!
– Ур-ра-а!
– нестройно, хрипло раздается за мной. На бегу вытаскиваю из сумки гранату, зубами выдираю кольцо, швыряю. Взрывы - густо, сильно: это ребята забрасывают гранатами немецкие окопы. Из них выскакивают гитлеровцы, мы расстреливаем их в спины.
И тут ударяет палкой по ноге. Пробегаю несколько метров и падаю, перекувырнувшись. Будто чужой кто-то вскрикивает: «Ох, и меня…» Илья и Леня за руки втаскивают в опустевшую немецкую траншею. Сюда спрыгивает политрук Дудаков, кричит:
– Молодцы, ребята! Закрепляйтесь,
– Вот замполит ранен,- говорит Коренец. Илья перевязывает меня. Политрук щупает ногу. Больно.
– Кость цела. Месяц в госпитале и заживет,- Он смотрит на часы.- Сейчас на вторую траншею гитлеровцев произведут огневой налет, затем ее проштурмуют «илы», а потом пойдут танки.
Штурмовики проносятся низко, рокоча эрэсами, под их прикрытием идут «тридцатьчетверки». Ребята торопятся за ними. Ротный жмет мне руку:
– Выздоравливай, Юра, сообщи номер госпиталя.
– До свидания, Трофим Терентьевич, желаю всем боевых успехов. Некстати как меня зацепило…
– Ничего, бывает хуже. Еще навоюешься, до Берлина далеко.
Уже после немецкой контратаки, лавируя среди разрывов, подъезжает на ротной повозке старшина Воробьев. Он довозит меня до ПМП - полкового медпункта, обнимает на прощанье. Нога уже не болит, точно одеревенела. Мне вводят противостолбнячную сыворотку и сажают в машину, которая везет нас на станцию.
Трое суток санитарный эшелон движется до Баку. Идущая перед нами санлетучка разбомблена «юнкерсами». Мы сутки ждем, пока приведут в порядок путь. В Баку санитарные автобусы доставляют нас в эвакогоспиталь.
В приемном покое врач, осмотрев мою ногу, распоряжается:
– Этого раненого срочно помыть и в операционную.
Здесь я слышу знакомое слово «ампутация». Врачи же не знали, что у меня мама медик.
Я чувствую себя худо: лихорадит, накатывает забытье, но поднимаюсь на операционном столе:
– Отрезать ногу не дам! Куда я без ноги?!
От соседнего стола, где идет операция, на мой громкий голос обернулся высокий смуглый человек. Подошел, потыкал пальцем в ногу:
– Здесь больно? А здесь?
О чем- то тихо говорит с другими хирургами и спрашивает с кавказским акцентом:
– Сколько тебе лет, парень молодой?
– Восемнадцать…
– Будем спасать ногу. Боли не боишься? Узнаешь, что такое риванолевые турундочки. Маску. Хлороформ. Сам оперирую.
…Я просыпаюсь в большой, полной раненых палате. На соседней кровати пожилой кавказец, подняв вверх перевязанные культи ног, жалобно-весело выпевает:
– Ой ты, голубое озеро Рица! Ой ты, добрый госпиталь номер тридцать шесть восемьдесят два! Ой вы, мои ноженьки!…
Потом ребята объяснили: в окопах на перевале у озера этот боец-армянин отморозил ноги.
У меня сквозное пулевое ранение; пуля скользнула по кости и разорвала мягкие ткани. Рана запущена, но искусство главного хирурга военврача второго ранга доктора Гаибова да его профессиональная
На перевязки я отправляюсь, как на пытки: через рану протягивают риванолевые турунды, и они из желто-зеленых становятся багровыми. Но я терплю, как обещал. Заживление идет быстро. Вскоре я уже хожу на костылях.
Из части письмо: «При штурме города Ардон геройской смертью погиб командир нашей роты политрук Т. Т. Дудаков».
Я разыскиваю доктора Гаибова и говорю ему, что очень прошу выписать меня: не могу лежать на белых простынях, когда на передовой умирают мои товарищи.
Он читает письмо, произносит:
– Хорошо, скоро поедешь в батальон выздоравливающих. На твоем месте и в твои годы, парень молодой, я сделал бы то же самое.
…Нет, не попал я в свою часть. Воевать пришлось в разных ротах, полках, дивизиях, армиях. Но свою роту, с которой шел в бой, свой полк не забыть мне никогда.
Как первую военную любовь, которую звали… Нет, об этом потом.
ВЗГЛЯД В ПЕРЕЖИТОЕ
Парни у нас с Галиной Яковлевной на диво разные. Но если в них вглядеться, вдуматься в их поведение да принять поправки на время, не так уж отличаются дети от нас.
Не разыскал я за послевоенные годы одного человека. Откладывал, собирался писать на радио, красным следопытам, ехать к нему. Подумал: а если Алик, купив мотоцикл, усадит меня в коляску и повезет на Дон, в станицу Константиновскую, к дяде Коле?
Стоп! Но как его найти? Станица стала городом, там тысячи жителей, я даже фамилию его не запомнил: остался он для меня дядей Колей.
…Наши кровати в госпитале стоят рядом. В углу над головой дяди Коли висит черная тарелка громкоговорителя. Баку живет под угрозой бомбежек, радио не отключается. В шесть утра репродуктор будит нас прежде медсестры, которая перед сдачей смены измеряет раненым температуру. «Тарелка» произносит обычное вступление: «Дикат, даншир Бакы!» («Внимание, говорит Баку!») - и цепочку слов по-азербайджански. Утренняя сводка и на незнакомом языке воспринимается без перевода - по дикторской интонации, по названиям отвоеванных городов. Кончалась самая крутая пора. Война идет знакомыми дорогами, но теперь с востока на запад. Советская Армия решительно отбирала у фашистов то, что раньше вынуждена была оставить. Мы понимаем: фашистам не оправиться после Сталинграда.
А дяде Коле лет 40, родом он донской казак, но угодил в минометчики. Разрывом опрокинуло опорную плиту ему на ногу, она была вся измята, кости сместились. Дядя Коля страдает, затевает доказывать несусветное, придирается ко мне:
– Ну вот ты, Щедров, был замполитрука. А скажи, что такое политика?
Я пускаюсь в объяснения, он обрывает:
– Длинно говоришь, а раз коротко не растолкуешь, значит, толком не знаешь.- После чего отрезал: - И никто не знает!