Мы с тобой Макаренки
Шрифт:
«А чем я плоха? Чем я хуже других?!» Но тут же новый спад в настроении: «Да, хуже всех. Я дрянь. И правильно поступает Мартьянов, что плюет на меня. Господи! Хоть бы какой-нибудь живой человек обо мне вспомнил!»
Митрич, словно подслушав мысли Светланы, пришел вовремя, и девушка приветливо встретила застенчивого великана.
– Ты больна, Светлана? – укрощенный бас Митрича за стенкой палатки вибрировал, выдавая волнение.
– Это ты, Гриша? Входи, входи.
В проеме палатки показалась огненная голова, и глаза Митрича тревожно забегали по помещению, остановились на Светлане.
– Простыла? Тебе плохо?
– Немножко, – зажав ладонями голову, слабым голосом ответила Светлана, – вот тут что-то стучит, – показала она на правый бок и
устало прикрыла глаза. Потом подняла голову
с подушки.
– Да ты лежи, лежи, зачем встаешь? – встревожился Митрич. – Может, врача из поселка вызвать? Я мигом!
Светлана покорно легла и снова закрыла глаза.
– Не надо врача, – произнесла она. – Гриш, а что там про меня Мартьянов говорил? Ругался?
– Что есть, то и говорил.
– Как, что есть? – испугалась Скрипичкина.
– Ну, что ты больная…
– А-а, – вздохнула Светлана. От Игоревой неправды ей почему-то стало спокойней на душе и не захотелось больше никого видеть, я
никого слышать. Даже Митрича. – Ты иди, иди, Гришенька, вари обед, а я постараюсь уснуть, может, мне легче станет, – и Светлана повернулась к полотняной стенке.
Волков с минуту потоптался на месте и, глубоко вздохнув, тихонько вышел из палатки .
Глава шестая БЛОК, ЕВТУШЕНКО И ПУШКИН
– Пи-ить, пи-ить,- просит какая-то пичуга.
Игорь свинчивает пробку с фляжки и жадно глотает тепловатую воду. На какую-то долю секунды становится легче.
– Пи-ить, пи~ить, – не унимается пичуга.
Пить? Да, надо пойти и дать напиться этому
пижону. «Пижон», Жорка Лукьяненко, просто-напросто забыл свою флягу в палатке, а без воды попробуй в такую жару!
Игорь из-под ладони всматривается в квадраты вырытых ям. Где-то здесь должен быть Лукьяненко. Третий день возится он со своей ямой и никак не может ее одолеть. То ему помешала мозоль, которую он натер ровно через пять минут после того, как взял лопату в руки, То грунт, который в его яме оказался крепче, да казалось, что голос светится. так исполнять Блока мог только талантливый артист, а что это был Блок, Игорь ни на секунду не усомнился, он узнал поэта по строю мысли, по душевной интонации. Чтец продолжал:
Женщины с безумными очами,
С вечно смятой розой на груди!
Пробудись!
Пронзи меня мечами…
Игорь заглянул в яму и встретился глазами с Лукьяненко. Одну секунду длилась пауза, я совсем другой голос, словно в яме находился второй человек, ядовито и насмешливо спросил:
– Подглядываете, товарищ начальник. Неэтично с вашей стороны.
– Да нет, я слушал, – словно оправдываясь, ответил Мартьянов и в свою очередь спросил:
– Блок? Раннего Блока читал?
– Блока. А вы, товарищ техник, даже знаете, что на свете существовал такой поэт?
– В школе проходил, – ответил Игорь, пропуская иронию мимо ушей. – А ты знаешь, чьи вот эти стихи?
И он без всякого перехода продекламировал:
Выходи на балкон.
Слышишь -
гуси летят.
Как тогда?
Как тогда!
Время к старости, брат…
Нет,
я в старость не верю,
на крыльях держись!
Верю в жизнь,
верю в смерть
и опять снова в жизнь…
– Чьи? Говори быстрей!
– Маяковского, – Неуверенно произнес Лукьяненко, угадывая знакомую со школьной парты поэтическую лесенку.
– Не знаешь. Владимир Луговской.
– Не знаю, – передразнил Лукьяненко, – я вам сейчас столько стихов наговорю, что и вы знать не будете.
– А ну, давай!
– Даю.
Живописцы, окуните ваши кисти
В суету дворов арбатских
и в зарю,
Чтобы были ваши кисти, словно листья,
Словно листья,
словно листья
к ноябрю.
Игорь еще раз подивился мастерству исполнения Лукьяненко.
Что-что, а подавать слова Жора умел.
– Булат Окуджава.
– Он самый, – удивился Лукьяненко быстрой разгадке, – а это?
Ты мерцаешь
многие сотни веков,
Марс,
планета мечтателей и чудаков.
Марс -
обитель таинственных Аэлит…
– Роберт Рождественский, – без всякого труда назвал поэта Мартьянов. – Теперь слушай ты.
Ваш выход, артист.
Ваш выход.
Забудьте
усталость и робость.
Хотя не для вас ли вырыт
зал, бездонный, как пропасть?
И вам по краю, по краю,
по очень опасной грани, по грани,
как по канату, с улыбкой двигаться надо…
Ваш выход, артист…
Нравится?
– Здорово. Кто?
– Тоже Рождественский.
– А я почти ничего не читал Рождественского, – признался Лукьяненко. – Попадется, обязательно прочту. Здорово он об артистах…
– А что ты вообще читаешь? – полюбопытствовал Игорь.
– Недавно «Трех товарищей» прочел. Мировецкая книжка.
– А Толстого, Паустовского, Пушкина ты любишь?
– Пушкина? – Лукьяненко задумался.
Когда-то давно, года три назад, вот так же, как и сейчас, зашел разговор о литературе. О поэтах. И .кто-то спросил тогда Жору:
– А Пушкина ты любишь, артист?
«Артист» ничего не успел ответить, вместо него вмешался Кирюха и безапелляционно заявил:
– Пушкин – это пройденный этап. Евтушенко – сила, Окуджавка (он так и сказал – Окуджавка) – сила, Вознесенский – сила,-и тут же процитировал:
Я – семья,
во мне, как в спектре, живут семь «я»,
невыносимых как семь зверей,
а самый синий
свистит в свирель!
По всему было видно, что Пушкин обществом тунеядцев и стиляг не принимается. Видно, останется Александр Пушкин во веки веков мерилом чистоты душевных устремлений и побуждений. Как насыщенность химического раствора проверяется на лакмусовой бумажке, так и человек проверяется на Пушкине.