Мы вернемся
Шрифт:
– Тьфу ты, дурень старый! – выругался Матвей. – Совсем головы лишился!
Достал фонарик, нажал на кнопку и отшатнулся: Настя висела на толстом суку яблони лицом к нему. Худая, необычно длинная. Седая голова откинулась набок. На груди фанерка, на ней что-то написано черной жирной краской.
Дед Матвей осветил фанерку, прочитал вслух:
– Партизан.
Качнуло деда Матвея. Дотянулся до яблоньки, обнял, не упасть чтобы.
Не держат ноги, и только! Никогда такого не бывало!
– Ах, Настя, Настенька! Забрать бы тебя с собою! Да кто знал?..
Вся жизнь прошла перед дедом Матвеем, тяжелая трудовая жизнь, пока он стоял безмолвно, обняв Настину яблоньку.
Оттолкнулся от яблоньки, принес одеяло, что помягче, ватное, расстелил, чтобы складок не было. Перерезал ножом веревку, не удержал Настеньку, упала она на одеяло, а ведь хотел спустить осторожненько. "Не те силы! – подумал огорченно. – Стареешь, Матвей Егорович!.."
Подложил под голову Настеньки шапку, завернул края одеяла, укутал. Ночь-то холодная.
Рядом и стал сколачивать гроб из припасенных на всякий случай досок. Не заметил за жаркой работой, как неслышно подошли к нему два краснофлотца с автоматами.
– Здравствуйте, дедушка Матвей, – сказал один из матросов. Старик узнал Потешина. Ответил, смахнув рукавом слезу:
– Пока был в лесу, немцы жену повесили.
– Мы отомстим им, дедушка.
Потешин приказал товарищу внимательно наблюдать за дорогой, ведущей в поселок, снял с плеча автомат и стал помогать деду Матвею. Вскоре гроб был готов.
Анастасию Васильевну похоронили под ее яблоней.
Постояли в скорбном молчании. Дед Матвей взял горсть земли с могилы, завязал в платочек. Узелок опустил в карман. Надел на плечо автомат.
– Пошли, сынки!
Когда проходили возле лесопилки, Матвей Егорович обратил внимание на то, что окна ее выкрашены свежей краской, навешена новая дверь и стружки еще не убраны. Не устоял перед соблазном, подкрался тихонечко, заглянул в окно. Ровным рядом, словно в строю, стояли станки. Вдоль них вышагивал полицай.
"Люминации не хватает! – подумал, рассердившись, дед. – Устроим, устроим!" Сдернул с плеча автомат. Звенькнуло стекло. Полицай откинулся на спину.
– Сынки! – крикнул Матвей Егорович Потешину и его товарищу. – Бросай стружку вовнутрь! Зажигай люминацию по Настеньке!..
До отряда добрались только на третьи сутки. Дед Матвей сразу к майору.
Млынский обнял деда.
– Докладывай, дорогой мой Матвей Егорович. Рад видеть вас живым.
У Млынского были Алиев, Серегин и Мишутка.
– Дедушка, а тетя Зина почему не пришла? – спросил Мишутка.
– Привет тебе передавала, – не сразу ответил дед Матвей и, взглянув на Млынского, добавил: – Ишол бы ты, внучек, спать. У нас тут разговор взрослый.
– Да, да, сынок, иди, – сказал Млынский, поняв, что не радостные вести принес дед. Сам закрыл за мальчиком дверь. – Ну, Матвей Егорович?..
– Вожжами бы Матвея Егорыча! Проваландались у озера, и хрицы налетели с собаками…
Дед рассказал, что произошло у. озера, что ему говорили оставшиеся в живых партизаны из группы Петра Наливайко.
– Докторша молодцом отбивалась, да будто ее заполонили, – закончил удрученно Матвей Егорович. Свернул козью ножку, затянулся, глухо добавил: – И Настеньку мою хрицы… На яблоньке… Сама посадила, когда сынка бог дал… Неужто, товарищ командир, отлеживаться тут будем? Бить их, нелюдей, осквернителей земли русской!..
– Для этого и в кулак собрались, Матвей Егорович. – И к Алиеву и Серегину: – Значит, как условились, завтра докладываете свои соображения об акции против гестапо и полиции. Может, и Зиночка еще жива…
Рано утром к Млынскому пришел Октай.
– Товарищ командир, разговор есть.
– Слушаю.
– Я об Охриме. Чего-либо подозрительного я за ним не замечал. Оговаривать не буду. Да только он решительно мне не нравится.
– Почему?
– Сам не знаю.
– Но какие-то основания у вас должны быть? Он что – интересовался чем? Выпытывал у вас что?
– Не скажу, что интересовался, тем более выпытывал. Он о зверствах фашистов рассказывает.
Млынский ткнул сигарету в пепельницу, затушил ее.
– Вы говорите, Охрим подозрительный. Только я не пойму, что подозрительного в нем из того, что вы рассказали. Может, чего не договариваете?
– Понимаете, товарищ майор, чувствую, что человек этот не тот, за которого он себя выдает, – за раскаявшегося полицая, а объяснить не могу.
– Чтобы сделать вывод о человеке, тем более когда заподозрили его в чем-то нехорошем, антигосударственном, согласитесь, одних чувств недостаточно. Нужны бесспорные доказательства. Если Охрим кажется вам чем-то подозрительным, не спешите с выводами, присмотритесь. И условимся: никаких самостоятельных действий, никаких допросов ему не устраивайте. Заметите что-то серьезное, сразу ко мне в любое время дня и ночи. Именно ко мне. Поняли? А сейчас позовите Шмиля. Разумеется, я не собираюсь передавать ему наш разговор.
– Слушаюсь!
Октай разыскал Шмиля. Не особенно любезно сказал:
– Майор вызывает.
– Зачем?
– О своих действиях майор мне не докладывает. Поторопись.
Млынский встретил Охрима радушно, угостил сигаретами.
– Как чувствуете себя в отряде?
– Грустно, когда не можешь сказать людям, что ты свой, советский. Кое-кто видит во мне прежде всего старшего следователя полиции. Вот Октай сейчас, как на врага, взглянул, когда ваше приказание передавал. А так со своими-то куда легче, чем с полицаями да гестаповцами. Радостней на душе стало. По детям вот сильно тоскую.