Мы все умрём. Но это не точно
Шрифт:
Любопытно, как ты там поживаешь, любовь моя? Скучаешь, сука? Знала бы ты, как я весело провёл время с Беллой, умерла бы на месте.
Прямо как она.
Тео усмехнулся своей шутке и вновь затянулся, выпустив ровное колечко серого дыма. Беллатриса… это имя рассыпалось на языке песчаной пылью. Сухо, невкусно, неинтересно. Хотелось сплюнуть. От женщины, что оставила первые надписи на его теле, он ожидал большего.
Тео воскресил в памяти тот прекрасный вечер, когда их блондиночка внезапно решил упокоить Волдеморта. Не то чтобы это стало такой уж неожиданностью, Малфой хоть и не посвящал никого в свои планы, но Теодор видел, как Драко постепенно закипал и зрел к этому шагу, так что даже ничуть не удивился, когда в спину Тёмного Лорда полетел зелёный луч от парня справа.
На Волдеморта ему было плевать, а вот безумная тётка Малфоя вызывала искренний интерес. Любопытная персона. Теодор всегда следил за ней сквозь прорези своей пожирательской маски. Он отмечал малейшие детали: её привычки, слабости, считал в уме, сколько секунд ей требуется, чтобы выхватить палочку, сколько она тратит на заклинание, заметил, что иногда у неё не слишком хорошо выходят Оглушающие — за это время Нотт узнал о ней всё.
Поэтому, когда зелёный луч пробил спину Лорда, то для него в этот миг словно ангелы спустились с небес и поцеловали в лоб. Будто бы прискакал священный единорог и влажно лизнул в затылок. Это было оно. Все нужные условия сошлись воедино. Время будто бы остановилось, Лорд ещё не осел трупом на землю, Беллатриса только и успела, что изумлённо открыть рот, как Теодор уже направил первое убивающее заклинание в Рудольфуса, а вторым разрезал Рабастана, пустив на воздух целый фонтан чистой, горячей крови. Долохов хорошо его обучил. Оставив Грега и Драко расправляться с остальными, Тео сорвался с места прямо за Беллой, которая тенью скользнула в лесную чащу.
Она думала, что он не заметит? Хотела убежать? Не выйдет, милая, не выйдет. В отличии от волшебников старой школы, Антонин приучал своих учеников рассчитывать не только на магические, но и на физические возможности. Антиапарационный барьер никто не отменял. У Беллатрисы в этих длинных юбках, полагающейся только на свою магическую мощь, не оставалось ни единого шанса скрыться от него в лесу. Теодор догнал её через три минуты, подарив одну для форы.
Беллатриса выгибалась и визжала, как свинья, царапала ногтями землю, ломая их под корень, захлёбывалась слюной и жёлтой пеной. И это был чистейший эксперимент — выкручивая ей кости Круциатусом, он надеялся ощутить хоть что-то. Говорят же, месть упоительна. Разве? Оказалось, что нет. Может, проблема была снова в нём? Недостаточно ярости, злости или что там должен был испытывать человек к своему палачу?
В своё время Лестрейндж с упоением пытала Теодора несколько дней подряд, искренне наслаждаясь, когда тот стонал от боли. Он помнил, как лихорадочно блестели её глаза, когда она водила своим острым ножом по его коже. Как дрожала от восторга, когда под её руками лопались и трескались волокна его кожи и мышц. Ведьма оставила на теле Тео свои следы: «милый» на животе — о, Беллочка посчитала его милым? «Предатель» на спине — как истинная его суть, за то, что якобы выпустил пленника. И Тео тоже хотелось ощутить нечто подобное: такое же глубокое, истинное наслаждение. Экстаз палача. Ведь что можно найти ещё более чистого и сильного, чем человеческая агония? Он просто хотел взглянуть ей в глаза, когда жизнь начнёт покидать её. О чём она будет думать? Испытает ли страх? Сожаление? Раскаяние за загубленные души?
Именно поэтому для него это был чистый эксперимент. Но, к сожалению, провальный. Он не испытал ничего: ни жалости, ни сострадания, ни ненависти. Сама Беллатриса, лежавшая в его ногах, вся резко постаревшая, дряхлая, с разметавшимися по земле волосами, не вызывала омерзения или отвращения, а её слёзы не доставляли никакого наслаждения. В глазах Лестрейндж тоже оказалось пусто. Удивительно пустое ничего.
Теодор сломал ей кости, вытер ботинки о её волосы, но опять почувствовал только сухое разочарование. Эксперимент провалился. Он так ждал этой возможности и не испытал ни одной яркой эмоции. Тео склонился над остывающим
Нотт не сдержался, громко усмехнувшись вслух, и по его губам растеклась широкая, абсолютно счастливая улыбка. В наушниках играла громкая агрессивная музыка, и кем бы он сейчас ни стал, ему наконец-то снова спокойно: никаких голосов из прошлого, сожалений, лишь благодатная пустота, в которой зрел новый любопытный эксперимент. Он расслабленно вытянул ноги вперёд и потянулся руками вверх до хруста в позвонках, наслаждаясь ощущением натяжения в мышцах. Тео обожал чувствовать напряжение: в теле, в голове, в паху, между людьми — именно вот такие эксперименты и придавали краски его существованию. Шагни дальше, сделай больше, сломай свои грани. И грани других. Тео любил проверять себя и окружающих на прочность. Из этого всегда получалось нечто весьма и весьма любопытное. Но в этот раз, прежде чем начать, ему требовалось тщательно взвесить все за и против. Решить для себя, действительно ли заслуживал результат всех потраченных усилий… потому что останавливаться потом будет уже просто нельзя.
Нотт прикрыл глаза, растворяясь в аккордах, мыслях, и совсем не заметил, как Гермиона очутилась рядом. Обычно Грейнджер производила массу шума, и он с неудовольствием отметил, что слишком глубоко ушёл в себя и потерял бдительность, раз она успела подобраться так близко.
Золотая девочка тихонько похлопала его по плечу, привлекая внимание, и он с неприязнью глянул на худую руку, что так бесцеремонно вторгалась в его личное пространство. Захотелось вырвать тонкие пальцы один за одним. Он прикрыл глаза, представляя, как хрустнули бы её косточки под тяжёлой подошвой его ботинок, если бы он сейчас на них наступил…
Теодор ненавидел чужие касания.
Никто.
Никто не имел права его трогать, пока он сам этого не допускал. Каждый раз, когда кто-то врывался в его личное пространство, Тео испуганно вздрагивал, проклиная самого себя за страх и ожидая вновь ощутить длинные пальцы Амикуса на своём теле. У ублюдка были крупные, красные суставы и неопрятные искусанные ногти с воспалёнными заусенцами. Теодор запомнил каждую бороздку на его коже, шрам, неровность, каждый острый торчащий кусочек кожи, что так кололся при касании. Нотт ненавидел его пальцы. Старший Кэрроу обожал возникать из ниоткуда и проводить своими крючками по особенно чувствительным местам на теле: за ухом, по рёбрам вниз, к животу и ещё ниже, к паху, обводя контуры и сжимая его член всей ладонью… В отличие от Алекто, влюблённое состояние аффекта на её братца не распространялось. Тео особенно отчётливо осознавал всю гамму омерзения, но бездействовал, особенно сильно ненавидя самого себя в эти моменты. Любимая хотела этого, и Нотт не мог ей отказать, поэтому просто безвольно стоял и ждал, когда Амикус уже наиграется.
Теодор тяжело сглотнул горькую от табака слюну и подавил поднимающееся раздражение. Что эта Грейнджер о себе возомнила? Трогает, дёргает его постоянно, бесит. Он мысленно поставил себе галочку в шкалу «против эксперимента», и даже не стал цеплять на себя привычную улыбчивую маску, искренне желая, чтобы она отвалила. Нотт недовольно свёл брови в своей самой грозной гримасе и снял один наушник, всем видом демонстрируя, что не понимает, какого хера ей от него надо.
— Привет, — выдохнула Грейнджер и замерла с недоумённым выражением лица. Она не привыкла видеть его таким. Настоящим. — Не злись, просто хотела узнать, где Малфой. Он мне написал, мы с ним должны были проверить адрес…
Наивная, как новорождённое дитя феи и великана. Уголки губ Тео дёрнулись, но он смог сдержать презрительную ухмылку. Нежизнеспособное и тупое. Драко не стал бы ей писать.
— Он просил помочь тебе, — подчёркнуто равнодушно произнёс Нотт, всё ещё ощущая колючую злость за её непрошенные прикосновения. Это тоже была ложь. Драко матерился и угрожал убить Грейнджер на месте, если она ещё раз куда-нибудь сунется. Но зачарованный блокнот опрометчиво спрятать забыл. Малыш тоже всегда был такой доверчивый. — Я перенесу нас в одно место, которое удалось опознать.