Мы живые

Рэнд Айн

— Виктор, — начал он, — ты знаешь, что я могу тебе сказать. Но я не буду говорить этого. Я не буду задавать никаких вопросов.

Мы живем в странное время. Много лет назад я был уверен в себе и своих мыслях. Я знал, когда я прав, знал, кого или что мне нужно осуждать. Но сегодня все изменилось. Я не знаю, могу ли я вообще кого-нибудь в чем-нибудь осуждать. Вокруг нас столько ужаса и страданий, что трудно найти виновного. Мы все несчастные, затравленные создания. Мы много страдаем, но практически ничего не понимаем. Я не буду обвинять тебя в том, что ты, возможно, совершил. Я не знаю движущих тобой мотивов. И не буду спрашивать тебя об этом. Я все равно не пойму. Сегодня никто никого не понимает. Ты мой сын, Виктор. Я люблю тебя. Я не могу не любить

тебя точно так же, как ты не можешь не быть тем, кто ты есть. Видишь ли, я хотел иметь сына еще с тех пор, когда я был моложе тебя. Я никогда не верил людям. Поэтому я хотел, чтобы у меня был человек, на которого бы я мог смотреть с гордостью, так, как я смотрю на тебя сейчас. Однажды в детстве ты порезал себе палец. Рана была глубокой, прямо до кости. Ты зашел в дом, чтобы мы перевязали его. У тебя посинели губы, но ты не плакал. Ты не издал ни звука. Твоя мать рассердилась на меня, когда я при виде тебя расплылся в счастливой улыбке. Понимаешь, я был горд за тебя. Я знал, что я всегда буду гордиться тобой. Когда мама заставила тебя надеть бархатный костюмчик с большим кружевным воротником, ты выглядел таким смешным. Ты был таким недовольным — и таким хорошеньким! Твои кудряшки топорщились… Но это не имеет никакого отношения к делу. Просто я не могу сказать тебе ни одного плохого слова, Виктор, у меня язык не поворачивается. Я не буду задавать тебе вопросов. Я только хочу попросить тебя об одном одолжении: ты не можешь спасти свою сестру, я знаю это. Но поговори со своими друзьями — среди них есть влиятельные люди, — пусть они сделают так, чтобы Ирину отправили в одну с Сашей тюрьму. Только и всего. Это не противоречит приговору, и твоя репутация останется вне подозрений. Исполни ее последнюю просьбу, Виктор, ты же понимаешь, что она никогда не вернется оттуда. Пожалуйста, помоги — и мы не будем ворошить прошлого. У меня по-прежнему будет сын, и я постараюсь ни о чем не думать, хотя это будет нелегко. Окажи мне эту единственную услугу во искупление того, что было сделано.

— Отец, поверь мне, если бы я мог что-либо сделать, я бы… Я пытался, но…

— Не будем спорить. Я не спрашиваю тебя, можешь ли ты что-нибудь сделать. Я знаю, что можешь. Ты только скажи мне — «да» или «нет». Но знай, если твой ответ будет отрицательным, Виктор, между нами все кончено. В таком случае у меня нет больше сына. Хватит, Виктор, я и так простил тебе слишком многое.

— Но, отец, это абсолютно невозможно и…

— Виктор, я предупредил, если скажешь «нет», ты мне больше не сын. Подумай о тех потерях, которые мне пришлось пережить за последние несколько лет. Итак, я жду твоего ответа.

— Я ничего не смогу сделать.

Василий Иванович медленно выпрямился. Его застывшее морщинистое лицо не выражало никаких чувств. Он направился к двери.

— Куда ты? — спросил Виктор.

— Тебя это больше не касается, — сказал Василий Иванович. Мариша и Ася сидели за столом в гостиной, уставившись на тарелки. Обед уже остыл, но они к нему так и не притронулись.

— Ася, — позвал Василий Иванович, — одевайся.

— Папа! — Мариша вскочила, с грохотом отодвигая стул, впервые за все время совместной жизни она обратилась так к Василию Ивановичу.

— Мариша, — мягко произнес Василий Иванович, — я позвоню через несколько дней… когда найду жилье. Пришлете мне оставшиеся вещи?

— Вам нельзя уходить отсюда. — Маришин голос дрогнул. — Без работы, без денег… Это ваш дом.

— Это дом твоего мужа, — поправил Василий Иванович. — Пойдем, Ася.

— Могу я взять с собой свои марки? — пробормотала Ася.

— Бери, если хочешь.

Мариша сидела на подоконнике, прижимаясь лицом к стеклу. Всем своим телом она содрогалась в глухом рыдании. Василий Иванович брел с поникшей головой, опустив плечи; в свете уличного фонаря Мариша поймала взглядом полоску белой шеи, которую не прикрывали ни черная меховая шапка, ни высокий воротник старого пальто; рядом, на пятках пробираясь через коричневую грязь, покорно плелась Ася; Василий Иванович

держал ее за ручку, которая по сравнению с его огромной фигурой казалась совсем крошечной; к груди Ася бережно прижимала альбом с марками.

* * *

В последний вечер перед этапом Кира пришла в ГПУ на свидание с Ириной. На восковом лице Ирины застыла мягкая улыбка; она смотрела на Киру нежным, отсутствующим взглядом, по ее глазам было видно, что мыслями она была где-то очень далеко.

— Я пришлю тебе варежки, —- пыталась шутить Кира, — из шерсти. Только предупреждаю, вязать их я буду сама, поэтому не удивляйся, если не сможешь их надеть.

— Нет, Кира. Лучше пришли мне свою фотокарточку. Это будет забавно: Кира Аргунова за спицами!

— Кстати, — заметила Кира, — ты так и не подарила мне обещанную картину.

— Да, ты права. Все мои картины забрал папа. Скажи ему, чтобы он отдал тебе ту, которая тебе понравится. Объясни ему, что я велела. Но все равно это будет не то, что я тебе обещала. А обещала я тебе настоящий портрет Аео.

— Подождем до твоего возвращения.

— Мне это приятно слышать, Кира, — попробовала улыбнуться Ирина, — только я не маленькая и все понимаю. Я не боюсь. Помнишь, как отправляли в Сибирь студентов университета. Никогда они уже не вернутся. Цинга или чахотка свалят их… Я готова к этому.

— Ирина…

— Успокойся, не будем давать волю чувствам, даже если видимся мы с тобой последний раз… Я хотела спросить тебя, Кира. Если хочешь, можешь не отвечать. Просто мне любопытно: что у тебя с Андреем Тагановым?

— Вот уже около года я его любовница, — пояснила Кира. — Так получилось, что тетя Лео в Берлине никак не…

— Я так и полагала. Бедная ты, Кира. Еще не известно, кому из нас нужно запастись мужеством.

— Мне будет страшно толычо в тот роковой день, когда я сдамся. А этот день никогда не настанет.

— А я уже сдалась, и все равно ничего не боюсь. Я только хочу понять одну вещь. Но мне кажется, никто не сможет объяснить мне этого. Ясно, что меня ждет смерть. Я все понимаю. Но не могу до конца поверить в это. Все так странно. Сначала жизнь тебе кажется чем-то очень дорогим и необыкновенно прекрасным, подобно священному сокровищу. А теперь, когда моя жизнь на исходе, никому до этого нет никакого дела. И что самое главное — никто не хочет понять, что значит для меня моя жизнь, это мое сокровище и что в ней скрыто нечто, что обязательно надо понять и оценить. Откровенно говоря, я и сама не осознаю всей ее ценности. Нам всем нужно в чем-то разобраться, Кира. Но в чем? В чем?

* * *

Политзаключенных везли в отдельном вагоне; на винтовках у охранников сверкали штыки. Ирина и Саша сидели на деревянных полках друг против друга; они проехали вместе половину пути и теперь подъехали к узловой станции, где Ирину должны были пересадить на другой поезд. Темные окна вагона блестели, как будто обратная сторона стекол была обклеена лакированной кожей. Только налипшие пушистые хлопья снега свидетельствовали о том, что где-то за окном есть земля, облака и черное небо. Высоко под потолком раскачивался фонарь. Казалось, что при каждом стуке колес язычок пламени вспархивал и, подобно мотыльку, делающему круги над венчиком цветка, возвращался на свое прежнее место, на фитиль. Сидевший в одиночестве у окна юноша в старой зеленой студенческой фуражке слабым, заунывным голосом, в котором звучала усмешка, напевал сквозь зубы:

Эх, яблочко, куда ж ты котишься?

Саша и Ирина держались за руки. Ирина улыбалась, пряча подбородок в старый шерстяной шарф. Руки ее замерзли, изо рта шел пар.

— Нас не должны пугать эти десять лет, — шептала Ирина. — Срок не такой уж большой, как кажется. Знаешь, один философ, не помню, как его зовут, но это и не важно, сказал, что время — это иллюзия или что-то в этом роде. Время может идти быстро, если мы не думаем о нем. Мы все еще будем молоды, когда… когда выйдем на свободу. Давай пообещаем друг другу не думать ни о чем другом. Обещаешь?