Мясной Бор
Шрифт:
Майор Красуляк в трубку орет:
— Что делаешь, Довбер, в Бога и Христа, в преисподнюю, в селезенку! Ты же нас разбомбил, растуды твою мать! Хвоесос дремучий!
Стрельба прекратилась. Стали прикидывать ее результаты, и обнаружили в пополнении лишь семерых непострадавших.
«Что за наваждение? — удивился про себя Никонов. — Второй раз при мне Красуляк просит у Довбера помочь огоньком, а тот бьет по своим… Что же это за боги войны у нас такие?»
— Забирай, Никонов, оставшихся мудриков и двигай в наступление с ними! — приказал Красуляк. — Да пусть по науке наступают! Три шага бегом и падай к кочке…
Иван скомандовал разнокалиберному войску «Вперед!», и пошло оно в наступление. Три шага бегом, потом падали к кочке, снова три шага… На какой-то тройке шагов Сафонов смешался, не успел быстро залечь в валежник, и его срезало очередью.
Продвинулись на несколько десятков метров, вышли к кромке болота, и здесь нос к носу с Гансами столкнулись. Никонов этому порадовался, потому как знал: впредь немцы не станут давить их с воздуха или артстрельбой, своих опасаются накрыть.
Но все равно было несладко. Фашист сидел в окопах, из которых пулей его не выбьешь, а никоновские вояки лежали на земле открыто, и ни одной лопаты, чтоб хоть как-то окопаться. Время от времени приходило пополнение из тыловиков, штаб армии надрывался, выскребал откуда мог живую силу. Но сила эта зачастую была даже без винтовок, надеялись, что подберут их на переднем крае, убитые выручат.
Ранило Шишкина, Иванова земляка. Пуля ударила его пониже горловой ямки и вышла сзади, пробив, наверное, верхушку легкого. Но крови не было.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Никонов.
— Вроде ничего, — ответил Шишкин.
— Давай в санчасть, — предложил командир роты. — Авось помогут чем… Хоть накормят. Ведь здесь даже траву объели, листочка крупнее копейки не найдешь.
— А приказ? — спросил Шишкин. — В дезертиры неохота попадать.
К тому времени уже поступила такая команда, чтобы раненым, значит, с переднего края не уходить, позиций не оставлять, воевать, пока хоть какие силы имеются в наличии.
— Чего там, — махнул Никонов, — иди с моего разрешения. Куда ты здесь годишься с двумя дырками в теле!
— Тогда отойдем, — предложил Шишкин, — и водички попьем заместо чая на прощанье.
Так и сделали. Зачерпнули зеленой кружкой, в уральском городе Лысьве изготовленной, бурой болотной водицы и по очереди попили, вроде бы на мгновенье ощутили себя в родных местах.
С тем и отправил Иван красноармейца Шишкина в санчасть, а сам остался воевать на переднем крае.
Теперь командир полка с ним иначе разговаривал. Раньше он приказывал: Никонов, сделай то-то и то-то. А сейчас просил: посмотри, дескать, Никонов, что там можно сделать, если пищи у бойцов ровным счетом никакой, люди умирают от голода на ходу, когда идут, поднимаемые Иваном, в атаку. И сам Никонов стал сдавать. Сильные боли появились в животе. Немудрено, пятнадцать суток не оправлялся, немыслимое дело… Правда, и пищи не было почти никакой, все равно ведь что-то жевал, кору там березовую, листья, а наружу ничего не выходило. И Никонов отпросился у командира полка к медикам.
Миновал год с начала войны, и каждый советский человек задавался вопросом: а когда же будет ей, проклятой, конец? Какой временной единицей отмерять оставшееся до победы расстояние? Неделями или месяцами? А может быть, понадобятся годы? О последнем сроке старались не думать, тем более что Верховный Главнокомандующий в первомайском приказе заверил народ и Красную Армию: К новому, 1943-му, году будем в Берлине.
И хотя обстановка становилась все более напряженной — но кто про нее знал, обстановку! — Сталин позволил себе подобный аванс, заверив соотечественников в том, что «исчезли благодушие и беспечность в отношении врага, которые имели место среди бойцов в первые месяцы Отечественной войны». Таким образом, вождь чохом зачислил всех красноармейцев, беззаветно дравшихся с врагом летом и осенью сорок первого, продолжавших воевать в бесчисленных окружениях, возникавших из-за его, Сталина, просчетов, в категорию тех, кто позволил противнику подойти на ближние подступы к столице.
А к 22 июня положение ухудшилось еще больше, и верный принципу сваливать с больной головы на здоровую, Сталин поручил доклад об итогах первого года войны сделать Михаилу Ивановичу Калинину, всесоюзному старосте, так предложено было через прессу называть его в народе, или старому козлу, как без обиняков величал его Иосиф Виссарионович в кругу соратников.
Калинина вождь не любил, но терпел, поскольку убедился в его полной безвредности для собственного режима. Но Сталин никогда не забывал некоторых высказываний Михаила Ивановича, а его слова, произнесенные в 1925 году, аккуратно переписал для особой папки, в которой хранились материалы на советского президента, не обладавшего абсолютно никакой властью.
«Административное распоряжение основывается в значительной степени на личных качествах администратора, — не в бровь, а в глаз утверждал Калинин. — Сущность зла в праве администратора, не в злоупотреблении этой властью, а в том, что такая власть, по вполне понятным причинам, приобретает черты самого администратора… Потому-то административная власть и дается в значительных размерах лишь при обстоятельствах чрезвычайных…»
При внимательном рассмотрении этого тезиса заигрывание с демократией можно было бы автору и простить, потому как товарищ Сталин взял власть в надежные руки как раз в чрезвычайных обстоятельствах обострения классовой борьбы. А вот намек на совпадение черт власти с чертами личности вождя следовало помнить всегда. Память у товарища Сталина на такие вещи была хорошая. Конечно, постепенно он сломал Калинина, как сделал это со всеми, кому позволил остаться в живых, хотя и на ближайших соратников в сейфах НКВД было предостаточно компромата. Любой процесс над «врагами народа» готовился так, чтоб при необходимости он мог дать боковые побеги, могущие захлестнуть надежной удавкой любого члена Политбюро, не говоря уже о членах ЦК или тех, кто стоял на следующих ступенях иерархической лестницы.
В том, что с отчетом «Год войны» вождь поручил выступить Калинину, содержалось и еще одно соображение Сталина, связанное с его довольно своеобразным представлением о юморе. Верховный хорошо помнил, как, выступая 5 июня 1941 года в Военно-политической академии, Михаил Иванович в строгом соответствии с его, Сталина, концепцией сказал: «На нас собираются напасть немцы… Мы ждем этого! И чем скорее они нападут, тем лучше, поскольку раз и навсегда свернем им шею».
Вождь понимал, что комиссарский корпус РККА помнит эти слова, вот пусть и сопоставит их с нынешним отчетом всесоюзного старосты. Удовлетворенный этим тонким, по его мнению, психологическим ходом, Сталин с определенным оптимизмом расценивал положение на фронте.
Да, наступательные операции, намеченные на весну, оказались незавершенными, и Красная Армия в общем и целом перешла к обороне. Вермахт сейчас находится накануне летнего наступления, которое может носить и широкий характер, от Балтики до Черного моря, а может и ограничиться боевыми действиями местного значения.
Вторая точка зрения довольно быстро возобладала. Сталинское окружение с давно уже выработанной чуткостью верно определило, что именно этого хочется вождю. И потому 21 июня «Красная звезда» с завидной лихостью утверждала: «О наступлении германской армии, подобном тому, какое было в летние месяцы прошлого года, не может быть и речи. Перед немцами теперь… стоит вопрос не о завоевании СССР, а о том, чтобы как-нибудь продержаться… Наступательные действия неприятеля не могут выйти за рамки ограниченных целей». И в статье Калинина — ее перепечатали все газеты, и даже «Отвага» окруженной 2-й ударной армии, приняв текст по радио, — и в пространном сообщении Совинформбюро утверждалось, что Красная Армия настолько вымотала германский вермахт, что победа возможна еще в 1942 году. Приводились и цифры, из них следовало, что Германия потеряла убитыми, ранеными и пленными десять! — миллионов человек, в то время как Страна Советов только четыре с половиной миллиона. По технике, мол, примерно такое же соотношение… На самом деле общие потери немцев на восточном фронте к 25 июня 1942 года составляли 1 миллион 299 тысяч 784 человек. До десяти миллионов было еще далеко.
Через месяц Сталин собственноручно напишет знаменитый приказ № 227, в котором в первый и последний раз будет предельно искренним в оценке обстановки, но и в этом приказе реальных потерь Красной Армии не назовет.
…В ночь на 23 июня вождь, спал плохо. Опять снился сон, кошмар которого мучил Сталина с прошлогодних июньских дней. Ему представлялось, что входят вооруженные люди, поднимают его с постели и зачитывают решение некоего высшего совета, приговорившего «вождя всех времен и народов» к расстрелу.