Мятежник
Шрифт:
Полковник прикурил сигару.
– Теперь Траслоу настаивает, чтобы Декера направили в его роту, и думаю, лучше с ним согласиться. Кажется, у мальчишки есть и другие родственники в той роте. Ты можешь успокоить этих псов, Анна?
– Нет, отец, - она бросила еще один кусок пропитанного подливкой хлеба в шумную кучу малу.
– И раз уж мы заговорили о прыжках через метлу, - добавила она, - ты забыл про свадьбу Дятла.
– Это ведь была вполне официальная свадьба?
– сурово произнес ее брат.
– Конечно. Мосс провел весьма унылую церемонию, а Присцилла выглядела почти красивой, - улыбнулась Анна.
– Дядя Дятел бросал на нас злобные взгляды, лило как из ведра, а мама послала в подарок шесть бутылок вина.
– Нашего лучшего вина, - с каменным лицом заявил Вашингтон Фалконер.
– Откуда мама могла знать?
– невинно спросила Анна.
– Она знала, - заверил Фалконер.
– И ученики школы спели невнятную песенку, - продолжала Анна.
– Когда я буду выходить замуж, отец, я не хочу, чтобы для меня пели близнецы Томпкина. Это будет крайней неблагодарностью?
– Ты будешь венчаться в соборе Святого Павла в Ричмонде, - заявил ее отец, - а церемонию будет проводить преподобный Питеркин.
– В сентябре, - настаивала Анна.
– Я поговорила с мамой, и она согласна. Но только если мы получим твое благословение, папа, конечно же.
– В сентябре?
– Вашингтон Фалконер пожал плечами, будто ему не было особого дела до того, когда состоится свадьба.
– Почему бы нет?
– Почему в сентябре?
– поинтересовался Адам.
– Потому что война к тому времени закончится, - заявила Анна, - а если отложить на более поздний срок, то погода станет неподходящей для плавания через Атлантику, а мама говорит, мы должны быть в Париже самое позднее в октябре. Проведем зиму в Париже, а весной отправимся в Германию на воды. Мама говорит, ты тоже можешь захотеть поехать, Адам?
– Я?
– это приглашение, похоже, удивило Адама.
– Чтобы составлять компанию Итану, пока мы с мамой будем на водах. И чтобы сопровождать маму, конечно.
– Можешь поехать в мундире, Адам, - Вашингтон Фалконер явно не возражал против того, что его не пригласили в эту семейную поездку.
– Твоей матери это бы понравилось. Полная форма с саблей, кушаком и медалями, а? Показал бы европейцам, как выглядят солдаты-южане?
– Я?
– повторил Адам, теперь в сторону отца.
– Да, Адам, ты, - Фалконер бросил свою салфетку на стол.
– И если речь зашла о мундире, то ты найдешь его у себя в комнате. Надень его и приходи в кабинет, подберем тебе саблю. Ты тоже, Нат. У каждого офицера должен быть клинок.
Адам на пару секунд замолчал, так что Старбак испугался, что сейчас его друг сделает свое пацифистское заявление. Старбак напрягся в предвкушении ссоры, но потом, с решительным кивком, который предполагал, что он сделал этот выбор лишь большим усилием воли, Адам отодвинул стул и тихо произнес, как будто для себя:
– За работу. За работу.
Работа заключалась в том, чтобы славное начало этого лета посвятить строевой подготовке под грохот барабанов, тренировкам на лугу или проводить время с товарищами в палаточном лагере.
То были жаркие дни смеха, усталости, боли в мышцах, загорелой кожи, высоких чаяний и покрытых порохом лиц.
Легион проводил тренировки по стрельбе, пока плечи солдат не покрылись синяками от оружейной отдачи, лица не почернели от дыма от взрывающихся капсюлей, а губы не покрылись пятнами пороха из многочисленных разорванных зубами бумажных патронов. Они научились крепить штыки, вставать в линию для ведения огня и строиться в каре, чтобы отразить атаку кавалерии. Они начали чувствовать себя солдатами.
Они научились спать в любых условиях и нашли тот ритм быстрого марша, с которым могли бы прошагать все эти бесконечные выжженные солнцем дни по иссушенным дорогам. По воскресеньям они строились в каре для молитвы и пения гимнов.
Их любимым был "Славная битва", а по вечерам, когда мужчины тосковали по семьям, им нравилось петь "О благодать" в очень медленном темпе, чтобы нежная мелодия как можно дольше не покидала вечерний ветерок.
В другие дни недели группы солдат по вечерам посещали классы по изучению библии или молитвенные собрания, а некоторые играли в карты или пили спиртное, которое нелегально продавали торговцы из Шарлотсвилла и Ричмонда. Однажды майор Пелэм схватил одного из этих продавцов и разбил весь его запас горного виски, хотя полковник не был настроен столь категорично.
– Пусть повеселятся, - любил он говорить.
Адам опасался, что его отец пытается заработать популярность, хотя на самом деле эта снисходительность была частью военной доктрины Вашингтона Фалконера.
– Эти люди - не европейские крестьяне, - объяснял полковник, - и уж точно не тупые заводские рабочие с севера. Это славные американцы! Добрые южане! В их нутре горит пламя, а в сердцах свобода, и если мы принудим их часами заниматься строевой подготовкой, то просто превратим в усталых безмозглых идиотов. Я хочу, чтобы они были полны энтузиазма! Чтобы отправились на битву, как свежие лошади с весенних пастбищ, а не как клячи, питающиеся зимним сеном. Я хочу, чтобы они были бодры духом и elan - стремительны, как говорят французы, вот так мы выиграем эту войну.
– Но без строевой подготовки не обойтись, это невозможно, - мрачно отвечал майор Пелэм. Ему позволили заниматься муштрой четыре часа в день и ни минутой больше.
– Гарантирую, что Роберт Ли постоянно муштрует своих людей в Ричмонде, - настаивал Пелэм, - как и Макдауэлл в Вашингтоне.
– Я тоже в этом уверен, и им приходится этим заниматься, чтобы держать своих мерзавцев в узде. Но наши мерзавцы лучшего качества. Они станут лучшими солдатами в Америке! Во всем мире!
– когда полковник был охвачен этими высокими порывами, ни Пелэм, ни все военные эксперты христианского мира не смогли бы его переубедить.
Так что сержант Траслоу просто проигнорировал мнение полковника и всё равно заставил свою роту заниматься подготовкой дополнительно.
Поначалу, когда Траслоу прибыл из своего дома на высоких холмах, полковник хотел сделать его одним из пятидесяти кавалеристов - разведчиков Легиона, тех, кто стал бы участником быстрых рейдов, но после того налета полковник почему-то всё меньше желал видеть Траслоу поблизости от своего штаба, и потому позволил ему стать сержантом одиннадцатой роты легкой пехоты, одной из двух наименее важных рот Легиона, но даже с этого поста, с дальних флангов Легиона, Траслоу оказывал пагубное влияние. Военное дело, по его мнению, заключалось в том, чтобы выигрывать сражения, а не в том, чтобы молиться или распевать гимны, и он немедленно настоял на том, чтобы одиннадцатая рота в три раза увеличила отведенное на муштру время.