Мятежник
Шрифт:
– Тогда пока вы ждете эти чертовы приказы, почему бы вам не передвинуть ваш хренов Легион к деревянному мосту? Тогда если вы понадобитесь, то сможете перейти по каменному мосту через Ран и протянуть руку помощи моим ребятам.
– Я не сдвинусь с места, - настаивал Фалконер, - пока не получу соответствующие приказы.
– Боже ты мой, - пробормотал Адам в ответ на упорство отца.
Спор растянулся еще на пару минут, но никто не хотел уступать. Богач Фалконер не привык подчиняться приказам, по меньшей мере, со стороны какого-то мелкого, кривоногого грубияна и дикаря вроде Натана Эванса, который, оставив попытки заманить Легион в свою бригаду, выскочил из палатки и запрыгнул в седло.
– Пошли, Медоуз, - рявкнул он своему адъютанту, и оба галопом ускакали в темноту.
– Адам!
– прокричал Фалконер.
– Дятел!
– Ага, заместитель командира вызван к великому вождю, - язвительно произнес Бёрд, последовав за Адамом в палатку.
– Вы это слышали?
– прогремел Фалконер.
– Да, отец.
– Значит, вы оба понимаете, что будете игнорировать любые приказы со стороны этого человека. Я привезу приказы от Борегара.
– Да, отец, - повторил Адам.
Майор Бёрд не был столь любезен.
– Вы приказываете мне не подчиняться прямым командам старшего по званию?
– Я говорю, что Натан Эванс - болван и пьяница, - заявил полковник, - а я потратил целое состояние на этот прекрасный полк не для того, чтобы наблюдать, как его бросают в эти пьяные лапы.
– Так мне не нужно подчиняться его приказам?
– настаивал Бёрд.
– Это значит, что вы подчиняетесь моим приказам, и ничьм другим, - сказал полковник.
– Черт возьми, если сражение будет на правом фланге, то именно там мы и должны находиться, а не торчать на левом фланге со всякими отбросами. Я хочу, чтобы Легион был готов выступить через час. Сложить палатки и выстроиться в боевой порядок.
Легион выступил в половине пятого, к этому времени вершину холма озарил сумеречный свет, вдалеке темнели силуэты других холмов, а потом в этой непроницаемой тьме зажглись таинственные красные огоньки далеких костров.
В бледном сером свете зари можно было разглядеть, что все ближайшие поля были заставлены повозками и телегами, которые придавали пейзажу странное сходство с утренним пикником после окончания проповеди, разве что из этих повозок торчали дьявольские силуэты пушек и передков для них, а также походных кузниц.
Дым от догорающих костров стелился в низинах под угасающими звездами, как туман. Где-то оркестр заиграл "Дом, милый дом", а солдат из второй роты подхватил слова, не попадая в ноты, пока сержант не приказал ему заткнуться.
Легион ждал. Их тяжелое снаряжение, одеяла, подстилки и палатки были сложены в тылу, так чтобы солдаты несли на сражение лишь оружие, заплечные мешки с провизией и фляжки.
Вокруг них армия незаметно для глаз занимала позиции. Дозорные всматривались в противоположный берег реки, канониры потягивали кофе рядом со своими чудовищными орудиями, кавалеристы поили лошадей в дюжине ручьев, протекающих через луг, а помощники полевых хирургов щипали корпию для перевязок или натачивали скальпели и пилы для костей.
Несколько офицеров с важным видом проскакали галопом через поля по своим загадочным делам, исчезнув в темноте.
Старбак сидел на Покахонтас как раз позади знаменосцев Легиона и думал, не чудится ли ему это. И правда предстоит сражение? Вышедший из себя Эванс сделал так много намеков, что все, похоже, его ожидали, но пока не было видно ни одного признака врага.
Он почти хотел, чтобы эти ожидания сбылись, но с другой стороны, был в ужасе от того, что они могли сбыться. Умом он понимал, что сражение - это хаос, жестокость и горечь, но не мог избавиться от убеждения, что оно в конечном итоге будет увенчано славой и каким-то странным спокойствием.
В книгах воины с суровыми лицами ждали, когда смогут различить белки глаз врагов [15], а потом открывали огонь и одерживали великие победы. Лошади становились на дыбы, флаги развевались на чистом ветру, под ними в благопристойных позах, словно во сне, лежали убитые, а не испытывающие боли умирающие произносили прекрасные слова о своей стране и матерях.
Солдаты умирали так же просто, как майор Пелэм. Господи Иисусе, взмолился Старбак, внезапно охваченный ужасом, вонзившимся в его мысли, словно пила, только не дай мне погибнуть. Я сожалею обо всех своих грехах, о каждом из них, даже о Салли, и никогда больше не согрешу, если ты оставишь меня в живых.
Он дрожал, несмотря на то, что вспотел под плотным шерстяным кителем и панталонами. Где-то слева от него кто-то выкрикнул приказ, но голос был далеким и едва слышным, как зов прикованного к постели больного из дальней комнаты.
Солнце еще не встало, хотя восточный горизонт окрасился розовым сиянием и стало достаточно светло, чтобы полковник Фалконер смог медленно осмотреть ряды легионеров. Он напомнил солдатам о семьях, оставленных в округе Фалконер, о женах, любимых и детях.
Он заверил их, что войну устроили не южане, это выбор Севера.
– Мы просто хотим, чтобы нас оставили в покое, разве это так ужасно?
– вопрошал он. Не то чтобы кто-нибудь нуждался в ободряющих словах полковника, но Фалконер знал, что от командира ждут, что он поднимет дух своих солдат в утро перед битвой, и потому убеждал Легион, что их дело правое, а те, кто сражаются за правое дело, не должны бояться поражения.
Адам осматривал сложенный багаж Легиона, но теперь прискакал обратно к Старбаку. Лошадь Адама была одной из лучших из конюшни Фалконера - высокий гнедой жеребец, вычищенный до блеска и прекрасный, высокомерный аристократ мира животных, в такой же степени, как Фалконеры являлись повелителями на фоне простых людей. Адам кивнул в сторону маленького домишки с тусклым светом из окон, чей силуэт вырисовывался на вершине холма.
– Они прислали слугу, чтобы узнать у нас, безопасно ли там оставаться.
– И что ты ответил?
– Что я мог ответить? Я даже не знаю, что сегодня произойдет. Но знаешь ли ты, кто там живет?
– Откуда мне такое знать?
– Вдова того хирурга, который подписал Декларацию о независимости. Ну не странное ли совпадение? Его фамилия была Генри, - голос Адама звучал неестественно, словно он прилагает все усилия, чтобы сдержать эмоции.
Он надел военный мундир с тремя капитанскими металлическими полосками на воротнике ради своего отца, потому что сделать это было проще, чем облачиться во власяницу мученика, но сегодня ему придется заплатить истинную цену за эту уступку, и мысли об этом вызывали у него тошноту.