Мыс Марии
Шрифт:
Он играл с упоеньем, пел – с запредельным драйвом. И мог бы, пожалуй, собирать залы. Если бы не был ленивым оболтусом. С сережкой в ухе и татуировкой на всю грудь и руку.
Кто-то уходил, друзья прощались. Кэт сидела на балконе, прямо на полу, и ждала, когда все наорутся и отпустят наконец Сашку, ее соседа по подъезду. Одной идти домой в Столярный переулок было как-то жутковато. Несмотря даже на то, что дорога занимала не больше десяти минут.
Пьяное воображение снова погружало ее в какой-то вязкий полубред. Она обессилено сидела, тупо уставившись в одну точку и ни о чем не думала. Потом услышала, как в квартире забегали. Звонили телефоны, звучали взволнованные голоса.
Когда дверь на балкон снова открылась, Таня вошла очень медленно. Закурила. И сказала, что Олю нашли мертвой на Страстном бульваре.
Было семь утра.
Кэт отказывалась верить, что школьной подруги больше нет. Мозг, защищаясь, подсовывал ей все новые и новые воспоминания. Будто отвлекал от непостижимого.
Ольга Парамонова любила шутить и пересматривать фильмы Тарантино. Даже погибла на ночном Страстном вполне в его дикой кровавой эстетике.
На вопрос, кем она работает, обычно шутила: коллега Булгакова и Ильфа. Она и правда с детства мечтала писать для «Гудка», но за неимением больше в стране периодики подобного формата, пришлось согласиться на ленты «Известий». Признаться, что сообщаешь новости в стране без свободы слова для нее было как-то даже стыдно. Она вполне могла бы быть аналитиком, дерзким автором со строгими – домиком – бровями и навеки застывшей ироничной морщинкой возле рта. Любила всегда знать правду. И всему – истинные мотивы. Задавала циничные вопросы и позволяла себе едкие оценки. Презирала людей и искренне удивлялась, когда встречала в Москве что-то хотя бы отдаленно похожее на человечность. Мечтала написать веселые мемуары, но так и не взялась.
Кэт никогда не умела рассказывать самые тривиальные истории так весело. А сколько в их жизни было действительно смешного. Вспомнила, как однажды безответный петербургский поклонник Константин анонсировал приезд в Москву в ее день рождения. И как бы невзначай спросил размер ее ноги. Кэт удивилась, но, не задавая лишних вопросов, озвучила свой 36-ой.
–
Ну ты и бестолковая! – Говорила тогда Оля. – Он же тебя покорить собирается! Боже, он тебе подарит какие-нибудь туфли дорогущие, точно говорю.
Кэт смеялась и отмахивалась, Оля не унималась:
–
Тебе надо платье купить вечернее. Нормальное платье, чтоб с такими туфлями не стыдно было надеть. И новое колье.
Они просмотрели все модели самых крутых обувных коллекций, пытаясь угадать, что же выберет Костик. Потом оббегали все магазины и наконец купили наряд, который будет отлично смотреться с любыми туфлями.
–
А прикинь, купит мне кроссовки. – Хохотала именинница. – Вот будет смешно.
–
Какие кроссовки?! Он что, дурак, по-твоему? Кто девушке кроссовки дарит?
Кэт была сногсшибательна. Белый лаконичный футляр с умопомрачительным декольте, короткое колье, длинные серьги, собранные в небрежный пучок волосы. Ждали только Костика. Он, прямо с «Сапсана», на бал явился последним. Самого важного в тот день гостя Кэт символично встречала босиком. И он протянул ей большую, с бантом, коробку. Кэт радостно распаковала подарок. Внутри лежали ласты.
–
Я знаю, что ты любишь плавать. – Торжественно объявил Константин, а Оля, хохоча, заметила:
–
Если я решу сделать кому-нибудь самый нелепый подарок на свете, спрошу у тебя совет. Это ведь же даже не кроссовки.
Когда в следующий раз Константин собрался в Москву, Оля написала на его стене в Facebook: «35, люблю плавать, жду». И нарвалась на скандал от его тогдашней пассии, которая решила, что это возраст и приглашение. Костик краснел, бледнел, оправдывался и не знал, как утихомирить ревнивицу. А Оля какое-то время с нескрываемым удовольствием над ним издевалась, требуя доставить и ей особые петербургские ласты.
Оля обожала забираться на стулья с ногами. Ненавидела квашенную капусту и Киплинга. Ныряла с аквалангом. Знала наизусть все стихи Бориса Рыжего 19 . Любимому поэту было двадцать шесть. Магическая цифра. Он завязал петлю своими руками, не добредя четыре месяца до двадцатисемилетия.
Она знала английский и немецкий, боялась лошадей и недавно вышла замуж. Она мечтала выучить пять языков, освоить верховую езду и умереть в двадцать шесть, оставив двоих дочерей. Как Корнелия 20 , сестра гения немецкой литературы Гете. Конечно, она была ничуть не хуже одаренного брата и блистательного мужа Иоганна Шлоссера 21 . Но не оставила ни одной рукописи. Ни наброска, ни страницы дневника. Только стопку писем к подруге. Корнелия не писала ничего кроме них или кто-то потом не посчитал ее записи интересными или сколько-нибудь значимыми? Оказавшись в провинциальном Эммендингене, вдали от ученых бесед жителей университетских Лейпцига и Страсбурга, она должна была записывать свои мысли. Оля в это верила. Через год после смерти своей скромной супруги знаменитый политик, переводчик и историк Шлоссер женился вновь. Кипы оставленных Корнелией бумаг, скорее всего, просто выбросили, расчищая комнаты. Или оставили гнить на сыром чердаке огромного белоснежного особняка с аккуратной красной черепичной крышей. Судьба, достойная непризнанной гениальности. В доме, где она жила, сейчас публичная библиотека. По величайшей иронии судьбы там нет ни страницы, написанной ее рукой. В честь великого брата, который за всю жизнь появился в Эммендингене всего пару раз – улица, площадь, парк, памятники. А ей посвящен только торговый центр – «Корнелия-пассаж». Пожалуй, неплохо для той, которая не сделала ничего, просто знала пять языков, ездила верхом и умерла в двадцать шесть.
19
Борис Рыжий (1974-2001) – российский поэт, стал одним из символом эпохи 1990-х.
20
Корнелия Фридерика Кристиана Гете, в замужестве – Шлоссер (1750-1777) – сестра Иоганна Вольфганга Гете.
21
Иоганн Георг Шлоссер (1739-1799) – немецкий писатель, историк, юрист, государственный деятель, друг детства Иоганна Гете.
Оля хотела угаснуть стремительно, быстро, в секунду. В двадцать шесть не вышло, и она смеялась, что ничего не успевает. И действительно в итоге не успела. Выучить языки, проскакать галопом и родить двух дочерей.
Была совершенно влюблена и, памятуя прекрасную историю гениальности и страсти, чуть не написала отцу: «Вышли сто. Венчаюсь». Романтичный жест-плагиат. Повторение завязки печальной истории обычной газетной секретарши двадцати двух лет по имени Зина 22 , в будущем знаменитой на всю Москву актрисы. Кстати, тоже знавшей латынь. Тоже родившей двоих детей. И жестоко убитой огромным ножом. Для потомков навсегда оставшейся за спинами двух великих мужей – поэта 23 и режиссера 24 . Об одном из них – о Есенине – хотела написать мемуары. Тоже не пришлось. Не успела. Или не дали.
22
Имеется в виду Зинаида Райх.
23
Имеется в виду Сергей Есенин.
24
Имеется в виду Всеволод Мейерхольд.
Кэт сидела на узком длинном балконе, а перед глазами мерцали бликами отсветы желтых фонарей, отражающихся в застывших зрачках, разлитая по асфальту вязким приторным вареньем кровь. Видение не давало покоя, леденило с новой силой. Белоснежный туман окутывал все и, рассеиваясь, оставлял ей темный подъезд. Она поднимаясь по уходящей во мглу лестнице дома в Брюсовом переулке. И видела человека в черном. В его руке блестело лезвие ножа. Он собирался звонить в дверь одиннадцатой квартиры. Оглядывался, видел Кэт, и она бежала вниз, перепрыгивая ступеньки. Озноб каплями ледяного пота стекал по спине, ступеньки подпрыгивали, ускользали из-под ног, перила гнулись как мармеладные конфеты. Кэт падала, вжималась щекой в стену, пытаясь встать. Лестница была пуста. Она мчалась обратно, наверх, на второй этаж, врывалась в приоткрытую дверь. Осколки стекла, кровь, разбросанные вещи. Шесть шагов. Гостиная. Зинаида Райх, навзничь упавшая на пол. Затхлый запах, духота, склеп. Жар и мороз одновременно.
Мир переворачивался. Прошлое и будущее переплеталось, корнями цепляясь друг за друга. На их стыке должно было проглядывать настоящее, но Кэт ощущала только пустоту. Молочное марево. Светлую ткань, как лен, состоящую из неразрывных нитей. Быстрые, рассекающие пространство искры. Это нож в чьей-то невидимой руке полосовал прочное полотно и из него сочились легкомысленные красные ленты. Атласные струи падали вниз, превращаясь в алое море. Прошлое и будущее расползалось и вспыхивало черными дырами, кровавые матерчатые полосы уходили в землю. Она видела молнии и всполохи. Семнадцать ножевых ранений, нанесенных Райх, рушили весь мир. Что-то ломалось, трещало и разрывалось. Телеграмма «Вышли сто. Венчаюсь» висела в воздухе, перевязанная красной лентой. Сергей Есенин и Борис Рыжий стояли спиной и плели, каждый себе, смертельное колье. Кэт пыталась выхватить у них веревки, но, длинные и юркие, они превращались в змей. Шипели и не давались в руки. Тонкие, как ужи и длинные, как анаконды, скользкие гады обвивали ее, и она больше ничего не могла сделать. Обездвиженная, обезображенная, немая.