На берегах Невы
Шрифт:
В семь вечера пришли две женщины, принеся гражданские платья для девушек. Они сказали нам, что Зимний дворец сдался рано утром; и что девятнадцать членов правительства и другие высокопоставленные чиновники были арестованы Антоновым, комиссаром Военно-революционного комитета, и их посадили в Петропавловскую крепость, что было сделано с остальными защитниками Зимнего Дворца было неизвестно, и скорее всего с ними произошло самое худшее из того, что могло случиться. Они рассказали также, что сформировано новое правительство, состоящее из большевиков и представителей левых партий.
Мы покинули
Жизнь как обычно
Я был разбужен ранним звонком в дверь. Почтальон отдал мне почту. Изумлённый, я спросил его: «Что, почта сегодня работает?».
Было утро 26 октября 1917 года. Почтальон, которого я знал ещё со школьных лет, широко улыбнулся:
— Конечно работает, а почему нет?
— А что в городе нет переворота?
— А, это.… Вообще-то есть.
— Новое правительство?
— Да, говорят, Керенский бежал, — прошептал он мне на ухо, как будто это был большой секрет.
— И кто победил? — выпытывал я.
— Ленин и Троцкий с товарищами.
— Что ты думаешь об этой перемене?
Он почесал свою голову и с робкой улыбкой ответил:
— Лучше… хуже… кто знает?
Было письмо от моего друга доктора Александра Л., который работал в больнице Святой Елены. Он просил меня срочно зайти к нему в больницу. Было два новых случая рака, и требовалась моя консультация. В этих политических событиях я совершенно забыл, что люди продолжают болеть.
На улицах Петербурга не было никаких признаков революции. Трамваи ходили абсолютно также, только пассажиров было меньше. Пекарни и бакалейные магазины были открыта, и газетные киоски предлагали газеты как всегда. Главной новость было новое правительство, которое объявляло себя народным правительством. Никаких известий о Керенском. Кабинет Министров под арестом.
Невский проспект был пуст. Никакого признака шумной и праздной толпы, которая обычно в это время уже наполняла тротуары. Вместо этого, группы матросов патрулировали проспект.
Я нашёл больницу в обычной её деятельности. Сёстры и врачи работали, операционные готовились принять пациентов, в родильном отделении слышались крики новорождённых.
Я нашёл доктора Л. в ординаторской. Он обсуждал случай острого нефроза с двумя молодыми врачами.
— Я рад, что ты пришёл. Пойдём, — сказал он мне, пожимая мне руку.
— Что случилось вчера…, — начал я.
— Да, да, страшные дела, — перебил он меня нетерпеливо. — Большевики захватили власть…. Надо торопиться, доктор К. умирает и хочет тебя видеть. Он вчера несколько раз спрашивал о тебе. Я не мог дозвониться до тебя по телефону.
— От чего он умирает?
— Рак лёгкого.
Доктор К. действительно умирал. Конец был близок для этого изумительного человека. Врач и философ, он был моим профессором патологии. Мы провели с ним много времени вместе, обсуждая проблемы науки и медицины. Мы всегда не соглашались. Его острый, аналитический ум уводил его в материалистическую философию, делая его
И вот он умирал. Мне было удивительно, что он хочет от меня, думал я, следуя за доктором Л.
Истощённый и очень бледный, он лежал на кровати, читая книгу.
— «Я рад тебя видеть», — с трудом произнёс он. «Я счастлив, — добавил он с необычным для него чувством. — Из всех людей ты более всего сейчас мне нужен. Это мне нужно для того, чтобы сказать несколько слов перед тем, как я покину этот мир».
Я заметил, что он читал «Разум и мировой порядок» Льюиса.
— Интересная книга, — заметил он. — Она воодушевляет. Американский философ Дьюи во многом соглашается с ним [12] .
12
Прим. Пер. Псевдофилософ и политический провокатор Дью в 1937 году был председателем процесса-фарса, устроенного над Сталиным Троцким.
— Но я вижу очень мало общего в мышлении Льюиса и Дьюи. Льюис более последователь Канта или, если угодно, неокантианец. Однако, — и он улыбнулся, — Я позвал тебя не для того, чтобы говорить о книгах. Это очень странно, как люди могут быть охвачены идеями. Я долго думал над этим ночами и мне очень захотелось видеть тебя, и рассказать тебе о себе. Я знаю, что мы никогда не были друзьями, и я всегда подозревал, что ты меня недолюбливаешь. Нет, не меня лично, а всё то, чему я учил и проповедовал. Теперь настал день раскаяния.
Я смотрел в его большие серые глаза, добрые и ласковые, спокойные и проникающие.
— Я знаю, что я умираю. Я знаю это уже три месяца. Даже, когда у меня был только кашель — я уже был уверен, что у меня рак. Сначала не было никакого объективного подтверждения раку, но я знал на сто процентов, что у меня рак. Я готов уйти. Я признаю, что это потребовало некоторого времени, чтобы я смирился с этим фактом. Очень болезненный для меня факт. Человек никогда не может согласиться с необходимостью своей смерти, сколько бы он не жил. И столько работы остаётся неоконченной. Она никогда не будет окончена.
С того момента, как три месяца назад я узнал, что у меня смертельная болезнь, я как-то плохо свыкался с мыслью о смерти, моей смерти. Я понимал, что после моей смерти ничего от меня не останется. Полнейшее разложение моего истощённого тела на отдельные молекулы. И постепенно во мне начал расти протест против этого основного факта, который я проповедовал всю свою сознательную жизнь. Нет, — сказал он, как бы боясь, что я прерву его, — Я не боюсь смерти. Я уже слишком болен, чтобы бояться смерти. Жизнь уже слишком болезненна для меня. Смерть для меня уже облегчение. Смерть — это спасение во всех таких случаях, когда болезнь является пыткой.