На берегах Невы
Шрифт:
«Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в опасности! Я приказываю вашему полку быть готовым к действиям и ожидать дальнейших инструкций. Всякая задержка и не повиновение этому приказу будет рассматриваться как измена революции».
Вместо решительных действий Керенский ещё двадцать минут изгалялся со своей речью. Он взывал к здравому смыслу коммунистов, он оправдывал своё собственное поведение, он обещал дать русскому народу всё то, что обещали и коммунисты. Речь была абсолютно лживой в её отрыве от реальности. Всё это звучало, как абсолютная вера в демократические принципы. Керенский закончил свою речь призывом ко всем политическим партиям, которые верили в демократию и были противниками диктатуры, дать свою полную поддержку
«Мирные переговоры» продолжались всю ночь с вечера 24 октября до полудня 25 октября. Левые были полны надежд, как это они потом везде демонстрировали в Европе и во всём мире. Они настаивали, что договориться с коммунистами вполне возможно; но чтобы вообще с ними разговаривать, лучше всего делать так, как говорят коммунисты. «Мирные переговоры» быстро кончились безрезультатно по причине победы большевиков в городе Петербурге.
Поздно ночью 24 октября Керенский держал совещание с лидерами умеренного крыла социалистических партий. Авксеньтьев и Гоц были от его собственной партии, а Дан и Скобелев — от социал-демократов. Он обвинил их в отсутствии поддержки. Дан ответил, что они, дескать, более информированы чем он, а реакционно настроенные военные преувеличивают опасность ситуации. Он уверил Керенского, что большевики почти готовы сдаться.
Через два часа в 1.30 утра 25 октября к Керенскому пришли представители казацких полков. Казацкие полки имели какой-то иммунитет против коммунистической пропаганды и представляли существенную силу, которая могла запросто спасти ситуацию. Казаки потребовали, как условие их участия в подавлении коммунистического восстания, немедленного ареста Троцкого, Ленина, и других коммунистических лидеров, а Керенский не дал им этих гарантий. Вследствие этого, казаки не проявили особого интереса в плане защиты Керенского, а под конец они и не стали защищать его, кроме чисто условного участия в защите Зимнего дворца.
25 октября в 10 часов утра Военно-Революционный Комитет издал явно преждевременную прокламацию о том, что правительство свергнуто.
Патрули большевиков только начали появляться в центре города, приходя откуда-то из предместий. К полудню они оккупировали центральную телефонную станцию и Государственный банк. Керенский, информированный о безнадёжности ситуации, решил ретироваться в Гатчину, где находились несколько кавалерийских полков, преданные правительству. Слухи о том, что Керенский сбежал, быстро разнеслись по городу и произвели угнетающий эффект на тех, кто ещё хотел оказать сопротивление. Самое интересное во всём этом деле, что Керенский, затягивая до последнего, сбежал самый первый.
Я ещё спал после этой, всю ночь продолжавшейся конференции, когда позвонил телефон. Это был Демидов. Он сказал мне немедленно идти к Зимнему дворцу: «Посмотришь, как мы умрём за демократию» — сказал он. На часах было 11.30 утра 25 октября 1917 года.
Однажды после обеда я возвращался из больницы и проходил мимо Исаакиевского собора. Улицы были покрыты свежим снежком, которого насыпало уже сантиметров пятьдесят. На углу я нерешительно остановился, перед тем как пересечь заснеженную площадь. «Вот он!» — пробормотал рядом стоящий прохожий. Я взглянул и увидел фантастическое зрелище: роскошные сани восемнадцатого столетия, запряжённые шестью белыми арабскими скакунами проплывали мимо моих изумлённых глаз. Кучер, огромный детина с большой чёрной бородой и в красном кафтане, вёз своего хозяина, красивого молодого человека с бакенбардами и в цилиндре, который комфортабельно устроился в санях.
— Кто этот кретин? — спросил я прохожего.
— Князь К. — ответил тот с чувством уважения. — Он праправнук князя К., фаворита Екатерины Великой.
— Он не сумасшедший, это молодой человек?
— Совершенно нет. Мне сказывали, что он блестящий
— Но почему он так странно одет? — настаивал я.
— Я думаю. Он демонстрирует своё отрицательное отношение к сегодняшней цивилизации и предпочитает оставаться в старом времени. Он отказывается покупать автомобили и ездит на прадедушкиных фаэтонах. Он одевается в одежды того времени и своих слуг одевает также.
— Комплекс неполноценности?
— Не знаю какой комплекс, но денег у него куры не клюют. Его предки копейку берегли.
Заинтригованный этим необычным молодым человеком я попросил своего дядю сделать мне к нему аудиенцию.
Князь смирился с моим вторжением, когда я объяснил ему, что я интересуюсь всем необычным и, вообще, человеческой природой. Он предложил мне шампанского столетней давности и свежую чёрную икру. Было четыре часа дня, и он заметил мне, что он пьет шампанское, так как не признаёт современные напитки типа чая и кофе, и что шампанское — единственный напиток, который «показывает мне жизнь в её истинных красках».
Он показал мне его собрание прекрасных картин и обстоятельно говорил об искусстве. Его знания в этой области были исключительные. Он получил своё образование в Кембридже и провёл несколько лет в Париже, изучая искусство. Его кабинет был огромный. Окна до потолка, стены, покрытые портретами предков, которые все впечатляли своей мужественностью и были высокими, широкоплечими, прекрасными, русоволосыми богатырями из русских сказок.
— Вы удивлены, почему я маленький и чёрненький и не похож на них? Что за ирония быть потомком таких образцов с такой непримечательной внешностью как у меня. Да, это тяжёлое наследство. Ночами, когда я работаю в кабинете, я слышу их громкие разговоры. Их смех и шутки. Я знаю жизнь каждого из этих разбойников наизусть. Я живу с ними вместе снова и снова. Они в моей крови и в моей душе. Я завидую их рыцарскому духу, их способности превращать свои эмоции в немедленные действия. Они жили, и они взяли от жизни всё, что хотели. Они умерли также легко, как они и жили, совершенно не отягощённые своей смертью, грехами, моралью. И они в моей крови, и делают её горячей и беспокойной. Эта наследственность отравляет меня. Я хотел бы жить жизнью своих предков.
Он нервно ходил туда сюда по кабинету.
— Я, конечно, трансценденталист не столько логический, сколько из опыта. Наследственность во мне нечто гораздо большее, чем простая передача признаков. Я верю в бога и человеческую душу, и я уверен, что душа одного из моих предков передана мне. И вот я здесь, с этой душой и без их мужества; я даже не умею сражаться, я даже не могу принять никакого решения без колебаний и долгих раздумываний. Вместо того чтобы быть как они, разбойником, я всего лишь эстет, эстетический дилетант, сибарит, человек, живущий чувствами по преимуществу. Я живу жизнью нереальной, в прошлом моих предков. Я знаю, что это по-детски одеваться в такие одежды и претендовать на то, что я, дескать, в прошлом. Но это сильнее меня, это род психоза, назовите это как угодно. Этот маскарад делает меня ближе к моей реальности, или нереальности. Я консультировался у психиатра. Он сказал, что-то о шизофренической личности, но добавил, что если я не представляю опасности для окружающих, то лучше пользоваться термином — эксцентрическая личность.
Через двенадцать лет я встретил князя К. в Ницце, одетого в обычный костюм двадцатого столетия.
Его состояние было конфисковано, и он стал обычным человеком. Он зарабатывал себе на жизнь перепродажей предметов искусства.
Несколько недель Керенский прятался в одном из Романовских дворцов в Гатчине, национализированных правительством самого Керенского, как памятники архитектуры и искусства. Смотрителем дворца был граф Валентин Платонович Зубов, бывший профессор истории искусства в Петербургском университете. Потом Керенский с чьей-то помощью улизнул в Финляндию и оттуда, переодетым матросом, его перевезли в Англию. Его бегство было хорошо организовано.