На берегах Невы

Соколов Борис Вадимович

Он замолчал на несколько минут.

— Когда моё тело стало терять жизненную силу, и мои силы иссякли, у меня появилось престраннейшее чувство. Это чувство росло по мере того, как прогрессировала болезнь. Это ощущение стало преобладающим и не зависело от того, о чём я вообще думаю. Это чувство было чуждым моему образу мышления и логике. Оно началось со смутного ощущения, и я сначала отбросил его. Но затем оно развилось в веру более сильную, чем все мои прошлые интеллектуальные убеждения. В веру в бессмертность моей души. Как биолог, я попытался проанализировать своё новое убеждение. Моё тело почти умерло, однако, мой ум ясен. Логически я не могу допустить никакую степень бессмертия моей и ничьей души. Но внутренним

чувством я ощущаю, что моя душа бессмертна. Я помню, как я спорил с тобой по поводу интуиции, а сейчас я так ясно ощущаю в себе эту интуицию, как будто я рассматриваю клетку под микроскопом. Это очень странное чувство.

Я стараюсь понять его научное значение. Может быть, только когда жизненные силы человека снижаются ниже критического уровня, только тогда он начинает ощущать бессмертие своей души.

Он начал тяжело дышать, и говорил с трудом.

— Это всё, что я хотел сказать тебе…., стать друзьями… я выдохся, но я очень счастлив рассказать тебе о моих последних часах на этой земле…. До свидания….

Я наклонился и поцеловал его в лоб. Я не мог выговорить и слова. Когда я уходил, он заснул.

Доктор Л. встретил меня в коридоре.

— Как он?

— Я не осматривал его, но осталось немного.

— Почему он хотел тебя видеть? — доктора Л. разбирало любопытство.

Я не был настроен на разговор:

— Это насчёт его работы.

— Мне нужно твоё мнение насчёт второго случая, — сказал доктор Л.

— Мы поставили диагноз саркомы средостения. Однако мы не уверены.

— Кто пациент?

— Молодой человек по фамилии Харитонов.

— Харитонов? — спросил я с беспокойством, — не Иван ли?

— По моему, Иван.

— Не может быть. Год назад он был совершенно здоров.

Но сомнения отпали, это был мой давний друг Иван Харитонов, сражённый смертельной болезнью.

* * *

Когда я ещё был школьником, я два лета провёл работая в литографической мастерской. Это было здорово. Было очень интересно изучать искусство литографии и заработать немного денег.

Я был помощником у литографического пресса. С самого начала в мастерской мне понравилось всё: запах скипидара и краски, и отношение рабочих к своей работе как к искусству. Я был изумлён множеством цветов и красок и их разнообразными комбинациями, получающимися на отпечатке на камне. Моим мастером был Иван Харитонов, он любил своё искусство. Посмотреть хотя бы его прекрасные литографии старых датских мастеров. Часто эффект мог быть достигнут только сочетанием десяти или более цветов.

Харитонов сначала отнёсся ко мне с подозрением.

— Твои руки, это руки никогда не работавшего мальчика, — сказал он сухо. — Почему тебе вдруг взбрело в голову стать литографом?

Что я мог ему ответить? Я старался как мог, и на следующее утро он был уже более дружелюбен. Он показывал мне секреты литографического искусства.

Он был замечательным человеком во всех отношениях. Ему было тогда под тридцать. Он был красив, с добрым лицом и добродушной улыбкой. Сын литографского рабочего, он был хорошо образован и начитан, хотя у него и не было возможности закончить школу. Он рано женился и столкнулся с необходимостью обеспечивать семью. Однако, он никогда не сожалел, что остался рабочим. С его хваткой и памятью, он легко мог бы стать врачом или адвокатом. Но у него не было амбиций и материальных устремлений. Он жил со своей женой и двумя маленькими детьми в трёхкомнатной квартире в старом кирпичном доме. Когда мы познакомились, он организовывал международный литографический профсоюз. Он был избран председателем и скоро сделал профсоюз одним из лучших в России.

Харитонов любил говорить со мной. Когда я с ним работал над сложным заказом, он рассказывал мне своим глубоким, музыкальным голосом о своих идеях и планах. Он любил говорить так:

— Некоторые

люди думают, что есть люди плохие, и есть люди хорошие. Это, дружок, большая ошибка. Нет самих по себе плохих и хороших людей, но все могут быть плохими или хорошими. В каждом человеке есть семена хорошего. Проблема нашего цивилизованного общества заключается в том, что мы должны растить именно семена хорошего. И это почему-то оказывается проблемой. Это каждый так может сказать, что он верит в демократию. Но это, на самом деле, очень долгая дорога к тому состоянию, когда каждый человек думает и действует как демократ. Демократия накладывает очень высокую ответственность на того человека, который объявляет, что он демократ. Она означает пожертвование своими личными амбициями и желаниями. Она означает любовь к своему ближнему, добрую волю и ограничение всех эгоистических мотивов. Это легко заявлять, что я демократ, когда демократия означает только качание прав. Почему то никто не подчёркивает значение ответственности членов, так называемого, демократического общества. Эта ответственность должна быть гораздо больше, чем у членов монархии или вообще диктатуры. Да, дружок, ещё надо дорасти до демократического общества.

Харитонов был против марксизма, который становился популярным среди рабочих классов.

— Марксизм чужд русскому народу и русскому духу, но к несчастью, идёт под популярной вывеской классовой борьбы.

Иногда Харитонов брал меня на политические митинги. Обычно они происходили в зале культурного общества «Наука». Как правило, дебаты были яростными и шумными и вращались, в основном, вокруг марксизма и идеалистического социализма. На одном из таких митингов Харитонов указал мне на одного человека: «Вон там сидит необычайный человек, Мигунов. Он был очень богатым человеком, но он отдал всё своё состояние на строительство вечерних школ для рабочих в Петербурге и его родном городе. Теперь он беден. У него ничего нет. Он работает механиком на Франко-русском заводе».

После митинга он представил меня Мигунову. Мигунову было лет сорок, очень высокий, чисто выбритый, с тёмными, глубоко сидящими глазами. Его седеющие волосы были коротко подстрижены. Мигунов посмотрел на меня и сказал Харитонову:

— Этот мальчик ещё слишком юн, Иван Михайлович, чтобы ходить на эти дурацкие митинги.

— Он настоящий рабочий человек, зарабатывает себе на жизнь, — ответил Харитонов, — Он очень хочет всё узнать.

— Иди сюда, сынок, — Мигунов обратился ко мне. — Я хочу поговорить с тобой, о тебе.

Мы нашли два пустых кресла снаружи зала и сели. Он смотрел на меня несколько минут, не говоря ни слова.

— Да, ты принадлежишь к нашему семейству бродяг. Я сомневаюсь, что ты когда-нибудь угомонишься, если не найдёшь свой интерес. А это не легко, очень не легко. Мы русские — очень странная раса. Наши мозги относятся к Западу, а сердце — к Востоку. Отсюда мы такие. Мы сидим между двух стульев. Мы не знаем, что мы хотим. Мы живём иллюзиями, и эти иллюзии зачастую приобретают такую силу, что заменяют нам реальность. Это трагедия русского народа, и моя личная трагедия тоже. Благослови тебя господь, сынок, — и он ушёл.

Я не понял его, но он произвёл на меня сильное впечатление. Я рассказал Харитонову о нашей беседе.

— Он очень хороший человек. Он сам себя сделал. Родился в Сибири, рос среди бедных людей. Окончил горное училище, и скоро сделал себе состояние где-то на Урале. Но он не мог жить зажиточной жизнью, в то время как его собратья, русские люди, живут в бедности. Он христианин. Он поступил так, как это делали первые христиане. Он отдал своё состояние. Всё отдал до последнего рубля.

В университете я редко видел Харитонова. Я только раз в месяц заходил к нему, и мы болтали часок-другой. Но больше всего я запомнил свою летнюю работу с ним. С ним я не только выучился литографии, но и получил уроки человечности.