На берегу Красного моря
Шрифт:
Боле полчаса простоялъ я передъ скалою, испещренною таинственными начертаніями, потомъ, бросивъ на нихъ послдній вопросительный взглядъ, началъ спускаться. Трудно было подниматься, но спускъ былъ еще трудне; камни валились подъ ногами, нога не держалась на камн, мстами какъ бы отполированномъ, рукамъ не за что было ухватиться. Не надясь спуститься собственными силами, я сдлалъ призывной выстрлъ, требующій помощи, и на мой призывъ отозвалась двухстволка Ахмеда, спшившаго мн на помощь.
Въ ожиданіи Ахмеда я прислъ и сталъ любоваться видомъ, разстилавшимся у меня подъ ногами и принимавшимъ особенно дикій колоритъ при быстро наступающемъ сумрак вечера; я уже не видлъ ничего ни сзади, ни съ боковъ, потому что съ трехъ сторонъ меня окружали черныя стны, только впереди и книзу разстилалось огромное пространство, загроможденное какъ бы умышленно разбросанными безъ порядка каменными громадами; мн казалось, что я сидлъ на краю пропасти, потому что внизу дйствительно ничего уже не было видно. Вдали передо мною кругомъ на горизонт рисовались силуэты горъ, зубчатыя вершины которыхъ поднимали, какъ миическіе исполины, свои побдныя головы, украшенныя вмсто внцовъ группами камней, внчающихъ тени каменныхъ громадъ. Кругомъ не шелохнется; ни звука, ни шума въ мертвой каменной пустын… Только слышится порою внизу шорохъ да грохоть скатывающагося камня, — то Ахмедъ пробирается по крутому свату горы, испуская по временамъ призывные звуки… Между тмъ уже совершенно стемнло и темно-голубая синева неба заискрилась тысячами золотыхъ звздъ. Чистота воздуха въ пустын изумительна; даже въ темнот виднются далекія очертанія горъ, замыкающихъ горизонтъ, а на небесномъ свод звзды горятъ ярко, но не мерцаютъ какъ на туманномъ неб свера. Здсь въ пустын, лишенной всякаго признака растительности, не имющей ни одной рченки, ни одной лужицы при безконечной сухости и чистот воздуха — это слабое мерцаніе звздъ какъ бы подтверждаетъ предположеніе Монтиньи, что мерцаніе звздъ обусловливается извстною степенью влажности атмосферы при извстной температур. Въ пустыняхъ Синайской и Іудейской, какъ мн не разъ приходилось замчать, его мерцаніе слабо; надъ моремъ оно длалось сильне; въ Черномъ мор звзды мерцаютъ сильне, чмъ въ Средиземномъ; надъ сонною поверхностью Мертваго моря, такъ же какъ и въ окружающей пустын, мерцаніе гораздо слабе. Человкъ, которому приходятся недлями проводить ночи подъ открытымъ небомъ, привыкаетъ смотрть на небо; ему многое длается замтнымъ даже безъ помощи инструментовъ.
— Эффенди! — произнесъ Ахмедъ, показываясь у моихъ ногъ съ неизмнною двухстволкою на плеч и широкимъ ятаганомъ за поясомъ, — пойдемъ внизъ, Юза приготовилъ уже давно ужинъ; корабли пустыни спятъ подъ защитою тни шейха Салиха. — Машинально я побрелъ за Ахмедомъ, который бойко началъ снова спускаться, извиваясь какъ змя, когда ему приходилось пробираться между камнями; двухстволка его служила для меня значкомъ, по которому я правилъ путь.
— Здсь, эффенди, — говорилъ мой спутникъ, — черный джинъ (злой духъ), Аллахъ да проклянетъ его, строилъ себ дворецъ; довелъ его уже до вершины, поставилъ
Много чего еще разсказывалъ Ахмедъ не дорог, пока мы не пришли къ своему становищу. Тамъ наскоро закусивъ, мы закрылись съ головами и уснули на неровной каменистой поверхности Уади Шейхъ, служившей для насъ постелью.
Весь слдующій день мы блуждали по Рамлейской пустын, покинувъ каменистую Уади, не будучи въ состояніи найти дорогу къ Красному морю. Ахмедъ ошибся въ разсчетахъ на свою память и мы изъяли направленіе боле сверное, вмсто восточнаго. И вообще не весело странствіе въ пустын, но блуждать по ней, отыскивая дорогу, еще скучне. Посл хорошаго отдыха въ Синайскомъ монастыр мы были еще бодры, провизіи было пока достаточно; на сверныхъ склонахъ горъ, замыкающихъ песчаную степь, я находилъ кое-что интереснаго для себя и потому не замчалъ ни страшнаго жара, ни головной боли, вода была еще не испорчена и жажда утолялась ею порядочно; а утоленіемъ жажды поддерживалась и бодрость духа. Посл полудня, однако, бодрость начала покидать насъ, особенно посл того какъ мы замтили, что въ возл нашихъ бурдюковъ показались какіе-то клочья, и что вода сильно уменьшилась въ количеств отъ испаренія и употребленія. Дорога по пустын стала утомлять; сильное утомленіе глазъ отъ блеска отражаемыхъ лучей, чувство сухости въ горл и непріятная перспектива заночевать, не найдя дороги, привели насъ въ нехорошее расположеніе духа. Вс мы бранили Ахмеда, взявшагося вести по новой дорог и забывшаго ее направленіе. Ахмедъ былъ мраченъ и молча шелъ впереди своего верблюда. Караванъ нашъ былъ къ вечеру похожъ на погребальное шествіе. Но вдругъ глаза у Ахмеда заблистали отъ радости, онъ махнулъ рукой направо и поворотилъ своего верблюда. Вс мы послдовали его примру. Черезъ полчаса мы вошли въ узкую тснину, скалы которой оставляли едва проходимую для верблюда тропинку; она стала мало-по-малу расширяться, стны отходить въ сторону и мы къ 8 часамъ вечера вошли въ уади Цугерахъ, ведущую прямо къ морю черезъ Акабинскую береговую цпь. Вс мы ожили духомъ…
Я приказалъ каравану остановиться у круга камней съ плитою посередин, на которой думалъ устроиться на ночь и готовить ужинъ; самъ же съ Ахмедомъ пошелъ бродить по каменистой уади и разминать свои члены, утомленные шаткою здою на верблюд, лазавшемъ по горнымъ кручамъ уади… Хорошею тихою ночью гулялось хорошо и мы, только порядочно утомившись, воротились къ своему огоньку, гд вс члены нашей экспедиціи уже мирно отдыхали.
Наше становище мн показалось очень уютнымъ; четыре верблюда стояли на каменной оградой какъ внутри сарая, а плита, на которой постлано было мое походное пальто, казалась хорошею постелью; у изголовья ея искрился маленькій костерокъ изъ навозу и нсколькихъ сучковъ, которые мы уже везли съ собою боле 100 верстъ съ самой уади Феранъ. На огоньк Юза старался превратить отвратительную воду изъ козьяго бурдюка при помощи вина въ нкій возможный для употребленія напитокъ, а также размочить въ горячей вод окаменвшіе синайскіе хлбцы, чтобы ихъ можно было раскусить и състь съ солеными оливками. Я занялъ свое предсдательское мсто на разостланномъ пальто среди своихъ спутниковъ и началъ ужинъ. Все было скверно, отвратительно: и эти хлбцы, размоченные въ протухшей теплой вод, и красноватая бурда, которую Юза величалъ "джай московь" по воспоминанію о ча, распитомъ нами въ Суэц, Раиф и Сина, и эти прлыя оливки; но голодъ приправилъ ихъ вкусъ и мы съли свои порціи, закусивъ вмсто десерта сладкими финиками. Посл ужина мы потушили костеръ, собравъ остатки драгоцннаго топлива въ корзину, и, завернувшись въ свои бурнусы, улеглись спать. Не прошло и десяти минутъ какъ Юза и Ахмедъ уснули; не спалъ только я да Рашидъ, мой тлохранитель и оруженосецъ. Становилось довольно свжо; по направленію съ моря тянулъ легенькій береговой втерокъ; я не спускалъ глазъ съ голубого неба, какъ бы стараясь постигнуть тайны его безчисленныхъ міровъ. Мое сладкое поэтическое раздумье перебилъ Рашидъ очень непріятнымъ для меня вопросомъ. — Не слышитъ ли чего-нибудь эффенди, отъ моря? — спрашивалъ мой кавасъ. — Ничего пока, — отвчалъ я, хотя мн и показалось, что какъ будто камень и почва передаютъ звуки отъ вдали топочущихъ коней или бгущихъ рысью верблюдовъ. — Пусть спитъ эффенди, Рашидъ будетъ караулить всю ночь, — добавилъ мой тлохранитель и привсталъ, завертываясь плотне въ бурнусъ. Темный силуэтъ караулящаго Рашида всталъ передъ моими глазами и затемнилъ яркое созвздіе Плеядъ, на которое я только что любовался. Прошло еще съ часъ; Рашидъ сидлъ, какъ каменная статуя, верблюды слегка фыркали во сн, гд-то не вдалек слышался пронзительный вой гіены, которой уже я не слыхалъ съ того времени, какъ покинулъ берега священнаго Нила. Я началъ уже засыпать, какъ сквозь сонъ послышалъ, что кто-то идетъ мимо меня… Я открылъ глаза; Рашида не было на мст; осторожно поднявшись, я увидлъ, что онъ ползетъ между камнями по склону горы вверхъ, постоянно прислушиваясь. Что-нибудь да почуялъ Рашидъ, уже не арабовъ ли пустыни? я при этой мысли морозъ пробжалъ по моей кож, потому что я по опыту уже зналъ, что съ сынами пустыни нельзя обращаться какъ съ арабами Нижняго Египта. Съ трепетомъ въ сердц я слъ на прежнее мсто и сталъ обдумывать свое положеніе. Я припомнилъ тогда совты консула, синайскихъ старцевъ и другихъ опытныхъ людей не пускаться черезъ пустыню, потому что арабы не совсмъ-то спокойны. Что теперь будетъ съ нами, если на нашъ крошечный караванъ нападетъ цлое племя арабовъ пустыни? Что могли сдлать четыре, хотя и вооруженные съ головы до ногъ человка противъ многихъ десятковъ? Мы могли, правда, сопротивляться, продать дорого свою жизнь, если мои спутники согласятся умереть за меня, но все это будетъ безполезно… Такой исходъ не утшалъ меня, только-что пустившагося въ первое серьезное путешествіе, и я искалъ другихъ выходовъ, но ихъ не представлялось. Ни одарить, ни заплатить арабамъ за пропускъ я не былъ въ состояніи, а это было единственнымъ, лучшимъ исходомъ… Между тмъ Рашидъ вернулся; на его лиц нельзя было прочитать ни тни безпокойства. — Куда ты ходилъ, Рашидъ? — спросилъ я его. — Ходилъ по слдамъ газели, эффенди, — отвчалъ онъ спокойно. Этотъ отвтъ успокоилъ меня, и я скоро, закутавшись въ бурнусъ, заснулъ богатырскимъ сномъ; мн мерещилось сквозь сонъ, что Рашидъ еще разъ вставалъ и ходилъ куда-то, но усталость взяла свое и мн сладко спалось подъ фырканье верблюдовъ и вой полосатой гіевы.
II
Когда я открылъ глаза, солнце стояло уже довольно высоко; часы показывали шесть, Реомюръ +25, а успвшіе уже нагрться скалы уади Цугерахъ отражали такую лучистую теплоту, что оставаться доле въ этой раскаленной каменной печи было невозможно, тмъ боле, что и плита, вокругъ которой мы расположились, была совершенно горяча. Наскоро мы закусили, напились бурды — "джая москова", отъ которой меня на тощакъ едва не стошнило, и начали нагрузку верблюдовъ, чмъ занимался преимущественно Юза — хозяинъ животныхъ и проводникъ, а Ахмедъ и Рашидъ, собственно мои тлохранители, только помогали ему. Послушныя животныя по одному зову хозяина подошли и стали на колни; по другому, нагруженные кладью и нашими особами, поднялись, и небольшей караванъ нашъ тронулся дале на востокъ по уади Цугерахъ. Вскор передъ нами выросла цпь береговыхъ горъ въ дв или въ дв съ половиной тысячи футовъ высотою, за которыми скрывался Акабинскій заливъ. Не доходя до нея, по словамъ Ахмеда, находилась пещера Судебъ, наполненная костями, и источникъ сладкой воды. Туда мы и направлялись, потому что въ бурдюкахъ нашихъ воды оставалось немного, да и та была сомнительнаго достоинства. Скучна и утомительна зда на верблюд въ пустын, сидишь, какъ привязанный, и покачиваешься; напрасно многіе хвалятъ ощущеніе, получаемое отъ легкой тряски, происходящей на каждомъ шаг огромнаго животнаго. Быть можетъ, оно и пріятно въ первое время зды на верблюд, но я не испыталъ его даже въ первые дни своего путешествія по пустын; когда же приходится проводить на верблюд по 12 и по 15 часовъ въ день, и такъ идти цлыми недлями, то эта зда становится настоящею пыткою, особенно при тхъ условіяхъ, при какихъ обыкновенно европейскіе путешественники пользуются верблюдомъ, то-есть при переход черезъ пустыню. Сидишь съ боку горба или на самомъ горб въ масс упряжи и багажа, всегда боле или мене прикрпленный, чтобы не упасть при тряской зд, да считаешь шаги животнаго, потому что для глаза нтъ ничего утшительнаго, въ голов нтъ ни одной мысли, въ членахъ нтъ даже желанія двигаться… такъ и кажется, то составляешь одно цлое съ кораблемъ пустыни, потому что слдуешь за каждымъ движеніемъ его огромнаго тла безъ сопротивленія, даже безъ желанія удержаться… А сверху и съ боковъ въ это время палитъ невыносимо; человкъ на верблюд представляетъ высшую точку въ пустын; кругомъ его, если только на горизонт не вырисовываются безжизненныя каменныя громады, идетъ одна безконечная поверхность сыпучаго песку; глазъ тонетъ въ этомъ песчаномъ мор; бловатый и желтовато-красный цвтъ, отражаемый песками пустыни, производить до того утомляющее ощущеніе на стчатую оболочку глаза, что онъ закрывается непроизвольно. Нтъ и для уха ни одного звука, кром легкаго шлепанья мозолистыхъ ногъ верблюда о почву; кругомъ все безмолвно, мертво, все гармонируетъ съ пустынею — этою мертвою частью природы. Даже непріятно дйствуетъ въ пустын среди мертвой тишины какой-нибудь посторонній звукъ; ухо привыкаетъ до того къ однообразной, мертвой тишин, что даже звуки собственнаго голоса, а тмъ боле разговоръ спутниковъ начинаютъ казаться какой-то дисгармоніей, чмъ-то не свойственнымъ пустын; мало-по-малу достигаешь совершенно самоощущенія арабовъ, которые могутъ хать цлыми сутками на верблюдахъ, храня гробовое молчаніе, погрузясь въ полное самоуглубленіе. Чувствуешь, что тло твое требуетъ абсолютнаго покоя, что ни одна мышечная фибра не способна двигаться, что ни одна мысль не способна народиться въ голов, распаляемой жгучими лучами солнца, такъ и кажется, что самый мозгъ принимаетъ боле жидкую консистенцію, размягчаясь отъ ужасающаго жара пустыни. Сверху и съ боковъ налитъ аравійское солнце, снизу обдаетъ жаромъ, отражающимся отъ горячаго песку, какъ изъ раскаленной печи; внутри палитъ внутренній жаръ, изсушающій все тло, томитъ смертельная жажда, а въ перспектив ни сегодня, ни завтра ни малйшей тни, ни глотка свжей воды. Въ этомъ ужасномъ положеніи ничего не чувствуешь, ничего не думаешь, ни къ чему не стремишься; это своего рода буддійская нирвана, пожалуй своего рода блаженство, но за которымъ слдуетъ смерть.
Въ такомъ почти состояніи пришелъ я, по крайней мр, къ подножію приморскихъ пальмъ Акабинскаго залива. Начали мы идти легкимъ склономъ, потомъ пробираться по крутизнамъ, едва доступнымъ для осла или мула, но никакъ не для верблюда, пробираться по узкимъ тропамъ надъ обрывами, гд одинъ неврный шагъ можетъ стоить жизни; до всего этого мн было мало дла, потому что я погрузился въ нирвану. Не выводили меня изъ этого полусоннаго состоянія ни крики моихъ спутниковъ, подбадривавшихъ верблюдовъ, ни фырканье животныхъ, неохотно ступавшихъ по непривычной горной дорог, ни грохотъ катившихся подъ нашими ногами камней. Юза, обыкновенно хавшій впереди, когда вступили на горную дорогу, отдалъ свое мсто Ахмеду, который шелъ пшкомъ, отыскивая дорогу между нагроможденными безпорядочно камнями. Рашидъ также скоро слзъ съ верблюда и шелъ, постоянно прислушиваясь; эта предосторожность сегодня не пугала меня, какъ въ ночь, а доставляла своего рода наслажденіе; было, по крайней мр, и что смотрть… такъ мы шли до полудня, когда жара достигла высшаго предла… хать между каменными стнами было совершенно невозможно, потому что ощущеніе, испытываемое нами, ршительно можно было сравнить съ ощущеніемъ отъ раскаленной печи. Да и видъ этихъ каменныхъ громадъ, потемнвшихъ и черныхъ мстами, такъ и напоминалъ закоптелыя и обожженныя стны печи. Вдругъ Рашидъ остановился и махнулъ рукою, давая знакъ Юз остановиться. Передній верблюдъ остановился подъ могучею рукою Юзы; другіе послдовали примру передового. Внезапная остановка вывела и меня имъ полусоннаго состоянія. — Эффенди, — произнесъ Рашидъ таинственно, подходя ко мн,— я слышу арабовъ пустыни; у нихъ много верблюдовъ; надо быть храбрымъ и приготовить наши ятаганы. Не хочетъ ли эффенди прислушаться? — Я сталъ напрягать свой уснувшій слухъ, и дйствительно не вдалек отъ насъ слышался топотъ идущаго каравана; я взглянулъ вопросительно на моихъ людей, какъ бы спрашивая у нихъ совта, что предпринять, потому что мой умъ не могъ работать вовсе. Рашидъ съ Ахмедомъ хладнокровно осматривали взводы ружей и револьверовъ, тогда какъ Юза, казалось, не обращалъ и вниманія на открытіе Рашида. Вс были безмолвны; кругомъ царило также мертвое безмолвіе, слышался только шумъ оправляемаго оружія, да порою доносившійся гулъ отъ приближающагося врага. Тутъ только мало-по-малу подъ подавляющимъ впечатлніемъ я вышелъ изъ состоянія нирваны, и предъ моими умственными очами открылся весь ужасъ нашего положенія. По примру моихъ кавасовъ, я осмотрлъ курки своей берданки и двухъ Вессоновскихъ револьверовъ и клинокъ турецкаго ятагана, хотя все это сдлалъ машинально безъ всякой въ тому нужды, просто потому, что ничего другого придумать не могъ. Не зная врага, трудно было и взвшивать шансы предстоящей встрчи, а быть можетъ, и борьбы; но Рашидъ съ Ахмедомъ, и особенно Юза были такъ хладнокровны, что нельзя было и думать, что мы идемъ на врага, обыкновенно безпощаднаго. — Не страшись ничего, эффенди, — началъ наконецъ Рашидъ посл долгаго молчнія, — Рашидъ знаетъ арабовъ пустыни, они трусливе степного волка и прожорливой гіены, Рашидъ поручился головою москову-консулу, что онъ доставитъ цлымъ въ Эль-Кудсъ (Іерусалимъ) благороднаго эффенди, и сдержитъ свое слово. Скоре умретъ Рашидъ, чмъ отдастъ арабамъ-разбойникамъ своего господина… Отдаленный выстрлъ прервалъ изліянія Рашида и, заставилъ меня вздрогнуть. Дло скоро начнется, подумалъ и нельзя отстать и мн отъ людей, которые ршаются умереть, защищая меня. Соннаго состоянія какъ не бывало; напротивъ, какая-то, мн невдомая нервная сила проходила по моему тлу и заставляла его, не смотря на страшную жажду и физическое утомленіе подъ подавляющимъ вліяніемъ полуденнаго зноя пустыни, кипть избыткомъ нервной энергіи. Но замолкъ отдаленный выстрлъ, отозвалось нсколько разъ гулкое эхо въ каменныхъ ущельяхъ Акабинскихъ альпъ и все опять замерло какъ и прежде; даже Рашидъ не слышалъ шума отъ приближающагося каравана. По знаку Ахмеда мы осторожно двинулись снова; удалой Ахмедъ пшкомъ шелъ впереди каравана, мы хали гуськомъ, отмривая узкую тропу полутора аршинными шагами верблюда. На одномъ поворот нависшая скала образовывала небольшую тнь; мы расположились подъ нею обдать.
Юза перевелъ ему мой отвтъ и согласіе остаться у братскаго востра на ночь въ самихъ изысканныхъ выраженіяхъ, и караванъ нашъ остановился. Нсколько арабовъ помогали моимъ спутникамъ разгружать верблюдовъ, а меня шеяхъ движеніемъ руки пригласилъ занять мсто около него. Юза въ качеств переводчика помстился около меня. Не смотря на то, что мн очень не хотлось проводить ночь среди арабовъ, которымъ намренія относительно насъ были неизвстны, темъ не мене вжливость, арабскій обычай и, наконецъ, любопытство взяло верхъ, и я тотчасъ же согласился на предложеніе шейха, обмнявшись предварительно взглядами со своими спутниками, изъявлявшими также полное согласіе. Старый шейхъ предложилъ мн наргиле и микроскопическую чашку кофе и началъ меня разспрашивать, кто я и куда, и зачмъ ду. Когда Юза сказалъ шейху, что я не инглезъ, а "паша московъ", тогда арабы только переглянулись между собой въ недоумніи, а шейхъ приложа снова руку ко лбу и груди, произнесъ съ знаками всевозможнаго почтенія:
— Сыны мои не знаютъ «москововъ», они и не слыхали о нихъ, но старый Сулейманъ былъ въ Стамбул, Искандеріи (Александрія) и видлъ москововъ; проклятый турокъ боится ихъ, потому что воины-московы были въ Стамбул, а ихъ султанъ-падишахъ великій одною рукою своею разогналъ воиновъ турецкихъ какъ трусливыхъ шакаловъ. Много хаджи (поклонникъ) москововъ идутъ черезъ пустыню къ Деиръ-ель-Муса (Синайскій монастырь), но ни одинъ московъ не былъ въ уади Цугерахъ; паша благородный съ сердцемъ львинымъ прошелъ первымъ пустыню Рамле и Джебель Эгъ-Тихъ; мои сыны два дня видли уже караванъ эффенди, но Аллахъ привелъ его къ нашему гостепріимству только сегодня. Старый шейхъ съуметъ принять его, хотя арабы пустыни и бдны, какъ безплодныя скалы Джебель Эгъ-Тиха.
Такъ говорилъ почтенный старецъ, а арабы слушали со вниманіемъ рчь своего шейха. Я поспшилъ черезъ Юзу благодарить и шейха, и все племя его за то радушіе, съ которымъ онъ принимаетъ нашъ караванъ, измученный блужданіемъ по пустын Рамле, и просить въ эту ночь гостепріимства. Въ самихъ изысканныхъ и вжливыхъ выраженіяхъ старый шейхъ общалъ вамъ сдлать все, что въ его слабыхъ силахъ. По приглашенію шейха вс мои люди расположились около меня; всмъ имъ было предложено также по чашк кофе и наргиле. Посл этого предварительнаго угощенія, къ продолженіе котораго шейхъ и еще одинъ старшина успли у насъ выспросить все, что касается до нашего путешествія, намъ былъ предложенъ ужинъ не роскошный, но довольно обильный. Хлбъ, оливы, зелень, финики и кофе составляли его. Мы ли не съ большимъ аппетитомъ, не смотря на то, что обдали плохо. Съ нами ли только шейхъ и другой старшина; прочіе арабы ужинали въ нкоторомъ отдаленіи. Посл ужина намъ предложили въ глиняномъ кувшин прекрасную свжую воду, и это послднее угощеніе было для насъ пріятне всего, потому что мы уже боля трехъ сутокъ не видли хорошей воды. Замтивъ, что вода намъ понравилась, шейхъ приказалъ подать еще, прибавивъ, чтобы мы пили ее не жаля, потому что источникъ не далеко. Ахмедь, узнавши о существованіи источника, котораго онъ даже онъ зналъ, удивлялся и выспрашивалъ у шейха мсто его нахожденія, на что послдній отвчалъ только молчаніемъ. Не раздляя любопытства Ахмеда, я тмъ не мене просилъ доставить мн лишній кувшинъ воды, намреваясь угостить себя и арабовъ русскимъ чаемъ. Не прошло и часу, какъ двое посланныхъ вернулись изъ горъ и принесли по кувшину прекрасной кристальной веды. Я просилъ развести огонекъ, просьба моя была живо исполнена; черезъ полчаса у насъ курился довольно порядочный костерокъ изъ навозу и сучьевъ, Богъ знаетъ откуда появившихся, и сухой травы. Юза, не впервые исполнявшій обязанность повара, быстро сварилъ на огоньк кипятокъ въ походномъ чайник, заварилъ чай и разлилъ въ кофейныя чашки. Я же предложилъ ихъ двумъ старшинамъ и арабамъ, ходившимъ за водой. Посл обычныхъ благодареній сыны пустыни испробовали по глотку русскаго калашниковскаго чаю и въ одинъ голосъ отвтили, что "джай московъ" очень хорошъ. Медленно, смакуя каждый глотокъ, такъ сказать выполаскивая ротъ, оба шейха съ превеликимъ достоинствомъ выпили по первой чашк чаю. Когда я имъ предложилъ по второй, то они потеряли даже свое достоинство, обрадовавшись такому лестному предложенію со стороны "паши московъ" (sic). Церемонія чаепитія сыновъ пустыни, причемъ успли сходить еще два раза за водою, въ дикомъ ущель Акабинскихъ альпъ на берегу Краснаго моря, происходила, такимъ образомъ, гораздо доле, чмъ въ любомъ московскомъ трактир. Было уже совершенно темно, когда поголовное чаепятіе арабовъ окончилось, — потому что я веллъ дать каждому арабу хотя по маленькой чашк "московскаго джая". По окончаніи всей церемоніи мы были уже друзьями; шейхи, забывъ о своемъ достоинств, болтали съ нами, какъ бабы, особенно посл двухъ чашекъ вина, которыми я обязательно угостилъ обоихъ старшинъ; о другихъ арабахъ и говорить было нечего. Даже Рашидъ, досел какъ-то подозрительно все время посматривавшій на арабовъ, какъ бы опасаясь какого-нибудь коварства съ ихъ стороны, теперь пересталъ смотрть хмурою ночью и разболтался съ молодымъ рослымъ арабомъ, дружески предлагая другъ другу наргилэ, обходившій всю компанію по распоряженію шейха.
— Теперь, эффенди, — сказалъ онъ, обращаясь ко мн,— эти арабы намъ друзья, мы можемъ спокойно гостить у нихъ; пусть эффенди спитъ спокойно, Рашидъ все-таки будетъ не спать надъ эффенди. — Я давно уже потерялъ предубжденіе противъ арабовъ пустыни и смялся надъ тми предосторожностями, которыя мы предпринимали ране, но спать не могъ, уже потому, что компанія сидящихъ около костра была черезъ-чуръ весела. Было уже около десяти часовъ вечера; голубое небо заблистало тысячью звздъ. Горизонтъ со всхъ сторонъ замыкался темною зубчатою линіею горъ, ближайшія изъ которыхъ казались врзывающимися черною массою въ прозрачную синеву неба. Надъ нашими горами, какъ и на далекомъ свер, стояла большая медвдица. Невольно я устремилъ глаза съ темной земли въ синеву блистающаго неба и впивался взглядомъ въ его чарующую красоту. Старый шейхъ, какъ истый сынъ пустыни, любившій небо до обожанія, тотчасъ же замтилъ это и началъ поучать арабской астрономіи, которую я слушалъ съ большимъ усердіемъ, стараясь узнать хотя арабскія названія большихъ созвздій. — Вотъ въ тхъ семи звздахъ, — говорилъ онъ, указывая на большую медвдицу, — живетъ геній неба; Аллахъ отвелъ ему тамъ жилище, чтобы онъ наблюдалъ за землею. Съ земли жилище генія похоже на фигуру корабля пустыни, и сыны ея называютъ т семь звздъ верблюдомъ. Гляди, благородный эффенди, какъ вытянулъ впередъ свою шею небесный верблюдъ; не легко ему нести небеснаго генія… А вотъ тамъ горитъ яркою звздою глазъ небесной газели, — продолжалъ старикъ, направляя свой перстъ въ сторону Регула — у той газели четыре дтеныша, смотри ихъ глазки глядятъ на мать. Рядомъ съ газелью свтится хищный глазъ шакала (Денебола); онъ стремится схватить своими зубами небеснаго козленка, но Аллахъ помстилъ на небо охотника араба, который не даетъ шакалу похититъ у матери дтеныша. (Небесный арабъ стараго шейха — наше созвздіе Двы). — Вотъ тутъ, эффенди, — продолжалъ старикъ, указывая на Лиру, — блестятъ глаза небесной красавицы (Вега и Денебъ), волоса которой усыпаны перлами (Геркулесъ). Выше красавицы Аллахъ помстилъ могучаго льва (Кассіопея), а ближе къ концу неба (горизонту) другого небеснаго верблюда, который служилъ пророку… Аллахъ да благословитъ его… — Подъ именемъ верблюда Магометова старый шейхъ подразумвалъ четыреугольникъ Пегаса и вмст и Андромеды и Персея. — По всему небу раскинулъ Аллахъ поясъ пророка, украшенный жемчужинами, — добавилъ старикъ, проводя рукой по направленію млечнаго пути и блестящихъ звздъ, свтящихся на немъ и возл него (Персей, Альдебаранъ, звзды Оріона и др.). — По обимъ сторонамъ святого пояса пророка Аллахъ поставилъ двухъ стражей, которые оберегаютъ его, — закончилъ шейхъ, указывая на блестящихъ, какъ алмазы, Прокіона и Сиріуса. Долго еще хотлъ трактовать старикъ о томъ, что видятъ арабы пустыни на небесномъ свод, какъ поэтическое чувство ихъ помщаетъ на небо чадъ земли и тмъ примиряетъ область таинственную, полную чудесъ, съ областью міра земного, населяя ихъ одинаковыми существами; но другой шейхъ прервалъ его изліянія. — Сулейманіе, — говорилъ омъ, — эффенди мудръ, какъ старцы земли его; онъ знаетъ, къ чему Аллахъ устроилъ и міръ, и звзды, и какъ называютъ ихъ арабы пустыни… Пусть лучше молодежь увеселитъ сердце нашего гостя музыкой и пляскою… Не правь ли я, отецъ мой? — Сулейманіе только кивнулъ головою въ знакъ своего согласія и затянулся душистымъ наргилэ. Не успли еще лопнуть пузырьки въ кальян Сулейманіе, какъ нсколько молодыхъ арабовъ встало; въ рукахъ у нихъ виднлись какіе-то инструменты, нчто среднее между флейтою и рожкомъ. Они обошли вокругъ костра трижды и заиграли вс вмст дикую мелодію. Оригинальные звуки съ какими-то невдомыми тонами, то страстно чарующіе, то заставляющіе вздраивать, то вжно пвучіе, то поражающіе своей дикой гармоніей, быстро слдовали одни за другими, не давая опомниться, не давая времени дать отчета ихъ невольному слушателю и цнителю. Съ четверть часа продолжалась эта музыка; краткое эхо отдавало по нсколько разъ звуки этой арабской мелодіи въ ущельяхъ Акабинскихъ альпъ и замирало по ту сторону ихъ отъ берега Краснаго моря. Окончилась музыка, и около двухъ десятковъ молодыхъ голосовъ затянуло арабскую псню, аккомпанируя ее мрно съ мотивами оригинальныхъ инструментовъ. Трудно сказать, что производитъ большее впечатлніе — дикая ли мелодія этой музыки, или, поражающіе ухо европейца мотивы арабскихъ псенъ, которыхъ гармоничность нердко переходитъ въ дисгармонію. Оригинальные исполнители этого концерта въ пустын, въ длинныхъ бурнусахъ съ навьюченными на головахъ шалями и тюрбанами, съ ятаганами за поясомъ и съ флейтами въ зубахъ, освщаемые слегка буроватымъ дымомъ скуднаго костерка, производили еще не меньшее впечатлніе, чмъ самый концертъ, а если прибавить къ этому грозныя декораціи въ вид замыкающей горной цпи съ силуэтами нагроможденныхъ безъ порядка скалъ, сотню верблюдовъ, груду оружія, двухъ сдовласыхъ шейховъ, погрузившихся въ сладкій кейфъ надъ едва дымящимся наргили, то, надо сознаться, что одно вполн гармонировало съ другимъ и мало того, взаимно дополняло другъ друга. Я сидлъ молча, любуясь веселыми сынами пустыни и наблюдая на всмъ, происходящимъ вокругъ меня. Еще съ полчаса продолжалось пніе, аккомпанируемое флейтами; мотивы его длались все диче и диче; одно время казалось, что слышишь не звуки человческаго голоса, а вой бури, завывающей въ каменныхъ ущельяхъ; наконецъ пніе приняло бурный порывистый характеръ, пвцы схватили другъ друга за руки и быстро закружились вокругъ востра, не переставая испускать дикіе гортанные звуки плясовой псни. Къ пляшущимъ скоро присоединялись и другіе, до сихъ поръ не принимавшіе участія въ общемъ веселіи, которые и образовали другой кругъ, также завертвшійся вокругъ костра. Нкоторые изъ пляшущихъ второго круга завертли обнаженными ятаганами; еще шибче завертлись концентрическіе круги пляшущихъ, еще заунывне полились мотивы, надрывающихъ уже душу, флейтъ, еще присоединились пляшущіе, и цлая буйная оргія началась… Я видалъ впервые такое нечеловческое бснованіе; пляска дервишей въ Каир и въ Нижнемъ Египт казалась мн дтскою въ сравненіи съ этими грандіозными танцами арабовъ Синайской пустыни, — такъ причудливо и вмст съ тмъ такъ дики были ихъ тлодвиженія, такъ безумно ихъ веселье, такъ нечеловчески звучали ихъ псни, повторяемыя въ утесахъ неприступныхъ горъ, поражающими душу мотивами. Передъ моими глазами сквозь буроватую дымку костра мелькали темныя фигуры пляшущихъ арабовъ, которые напоминали рой призраковъ въ Иванову ночь у заколдованнаго мста, но никакъ не живыхъ веселящихся людей, и въ противуположность этимъ быстро мельккающимъ тнямъ рядомъ съ ними вырисовывались силуэты двухъ, неподвижно сидящихъ, шейховъ, которые со своими наргилэ, казалось, составляли одно неодушевленное цлое. Пораженный дикою картиною, я не отрывалъ глазъ отъ этого зрлища и не замчалъ, какъ проходило время. Оглядвшись вокругъ, я увидлъ, что вс мои спутники спали, даже Рашидъ, общавшійся бодрствовать надо мною. Я не захотлъ будить его, потому что онъ не спалъ всю прошлую ночь, еще со вчерашняго вечера почуявъ близость арабовъ пустыни. Далеко за полночь продолжалось это бснованіе; уже костеръ и наргилэ шейховъ потухли, а арабы вертлись, безпрестанно смняясь; временемъ, казалось, ослабвали ихъ нервы, затихало на время и дикое пніе, и дикій аккомпаниментъ, но это только для того, чтобы начаться черезъ нсколько минутъ съ удвоенною силою. Наконецъ, видимо и они начали уставать, и старшій шейхъ рукою подалъ сигналъ въ окончанію оргіи. Какъ быстро она началась, такъ быстро и прекратилась, какъ только раздалось слабое, но повелительное слово шейха. Еще, ненадолго передъ тмъ бсновавшіеся арабы начали завертываться въ свои бурнусы и укладываться на песк, еще не успвшею охладиться посл зноя полуденнаго. Не смотря на сонъ, одолвавшій меня, я не ршался засыпать, пока спали мои спутники, и, завернувшись въ пальто, боролся всми силами съ дремотою. Не прошло и получаса, какъ смолкло все и, казалось, заснуло, какъ приподнялся мой Рашидъ и началъ бодрствованіе. Увидавъ его, я тотчасъ же закрылъ глаза и уснулъ богатырскимъ сномъ.